Есенин

Он работал ночами. Черновики — исчёрканные, по десять раз переписанные, испещрённые вариантами строк и целых строф, были свидетелями его неистовой, подвижнической работы. С беспощадной требовательностью к себе он вдумывался в каждую строку и, если она не выдерживала строжайшего экзамена, зачёркивал. Над нею писал новую, но и её зачёркивал, писал третью, четвёртую. Черновик становился нагромождением забракованных строк, под которым еле разбирался пока ещё неперечёркнутый текст; он его с бережностью, почти благоговейно переписывал, а черновик отодвигал. И снова шорк железного пера по бумаге. Отвергнутые черновики накапливались, он их комкал, зажимал в кулаке и отшвыривал к порогу. Но, вспомнив, что в отброшенных черновиках алмазно сверкала одна-единственная неповторимая строчка, он торопливо собирал черновики, лихорадочно разглаживал измятые листы, настойчиво и рьяно искал заветную строку, находил её. Он вытирал тыльной стороной ладони пот со лба, приглаживал падающие на брови пряди волос, и ему вспоминалась фотокопия пушкинского черновика — в перечеркиваниях, в поправках, в заменах одного варианта другим. Значит, и гениальному Пушкину нелегко давалась кристальная чистота строчки, божественная простота глубочайшей поэзии.

Есенин настолько самоотречённо и безоглядно отдался этой изнурительной работе, что всё чаще у него носом шла кровь, заставляя его кидаться на кровать и долго лежать, запрокинув голову. Анна страшилась, что у Сергея начнутся малокровие, головокружения, нервное истощение, и умоляла его больше бывать на воздухе, перемежать работу с отдыхом.

Есенин метался. Он убеждал Анну скрыться в селе, уйти к природе, к простой жизни, к деревенским людям. Он мечтал о том, что они станут работать в поле, гулять в берёзовых перелесках, сочинять стихи. Уехать не на неделю, а по меньшей мере на год, а то и больше. То он вдруг являлся перед Анной в закатном солнце розовый, возбуждённый, в смутных надеждах на что-то такое, что должно открыться перед ним в первозданной и непревзойдённой прелести.

   — Анна! — Он клал руки на плечи жены. — В Москве тесно, душно, пыльно. Поедем в Крым. К морю!

Анна глядела на него, как взрослый смотрит на ребёнка, с горьким снисхождением: она была опытнее его в житейских невзгодах, его внезапные порывы, резкие перепады в настроении наводили её на невесёлые размышления о дальнейшей их, её и Сергея, судьбе, вызывали сострадание к нему. К тревоге за его здоровье примешивалось навязчивое сомнение: верную ли дорогу жизни выбрал он, его ли дело — писать стихи, не ложное ли это пристрастие, граничащее с графоманией? И тут же бранила себя за неверие в него, за то, что вставала вровень с Александром Никитичем, в сущности, малограмотным человеком. Она сидела, уронив на колени руки.

   — На какие капиталы мы поедем, Серёжа, в романтический Крым? — Она улыбалась влюблённо, щёлочка между передними зубами, как всегда, подчёркивала её обаяние.

   — Я буду писать стихи, фельетоны, печатать в местных газетах, — заговорил он, не замечая, что говорит самонадеянно. — Снимем комнату. Море, солнце, шум прибоя! Станем загорать, удить рыбу, я ещё никогда не удил в море!..

Таким вот непостоянным, ежечасно изменчивым и одновременно самоуверенным она его и любила — до восторга, до дрожи в сердце, до самозабвения.

Она зажмурила глаза, представив себя и Серёжу на золотом крымском пляже, в двух шагах от моря, но тут же спохватилась и сказала трезво и деловито:

   — Нельзя нам обоим отрываться от службы, это рискованно, боязно, неизвестно, что ждёт впереди...

Есенин согласился:

   — Ты права, Анна, резервы, хотя бы маленькие, необходимы. — Подошёл к ней, ласково потёрся щекой о её тёплую щёку. — Я поеду сперва один, налажу свои дела и вызову тебя — вдвоём везде легче...

Она знала, что переубеждать его в заранее решённом было бесполезно, возражения лишь раздражали его. Она надеялась, однако, что Сытин не отпустит Сергея даже на одну-две недели — в корректорской была масса неотложной работы. Сытина Есенин уважал, и сытинское слово для него было весомым. Нет, ни за что не отпустит его Сытин!

7

Напротив окна есенинской двухкомнатной квартиры в третьем доме по Второму Павловскому переулку на длиннейшем шесте висела скворечница. До прилёта с юга скворцов её заняла воробьиная чета. Воробьи обновляли скворчиное гнездо, таскали в свой домик веточки, стебли, соломинки, кусочки коровьей шерсти. За этими птичьими заботами следил из окна Есенин, проявляя к этому, по мнению Анны, никчёмному явлению трогательное внимание.

Дело дошло до того, что Есенин потратил не менее часа на сбор строительного материала для воробьиного гнезда и всё собранное разложил на видном месте. Воробьи это сразу заметили и с присущей им бесцеремонностью перетащили все кусочки ваты и пакли, тряпочки, горсточку прошлогоднего сена в свой деревянный домик на шесте.

Анна молча следила за Есениным. Ну не ребёнок ли? Собирает, как шурум-бурумщик, всякую заваль и с видимым удовольствием смотрит в окно на этих пернатых разбойников, которые тащат всякий хлам в скворечницу.