Есенин

Сытин приходил в типографию раньше своих рабочих и служащих. Есенин и Анна увидели его во дворе. Сытин стоял и наблюдал, как ломовики разгружают рулоны бумаги с возов. Его коренастая, крепкая фигура, его доброе лицо с небольшой бородкой, его грубошёрстный тёмно-серый костюм делали его похожим не на хозяина крупнейшего в России книжного дела, а, скорее, на приказчика или кладовщика. Ломовики работали ловко, слаженно. Сытин молчал, думая о чём-то далёком от этого мощёного двора, от битюгов, от громоздких рулонов бумаги, только что отгруженных из товарных вагонов.

Есенин подошёл к нему и почтительно поздоровался.

Сытин рассеянно посмотрел на Есенина, не понимая, зачем он тут, что ему нужно.

   — Я хотел бы поговорить с вами, Иван Дмитриевич.

   — Поговорить? — переспросил Сытин, не отрываясь от своих раздумий. — Ну что же, пойдёмте в контору.

В кабинете на столе стоял, вероятно, уже остывший в стакане чай и на тарелке лежали два бублика. На стене над столом висела литография, изображавшая Льва Толстого с корявыми руками, засунутыми за пояс, — репродукция портрета репинской кисти.

Половину стола занимали новые, только что вышедшие из печати книги разных форматов и толщины. У Есенина сжалось, защемило сердце. При одной мысли, что он сейчас заговорит с Сытиным об увольнении, об уходе из корректорской, ему захотелось повернуться и уйти, даже убежать, но он пересилил себя и заговорил, правда не сразу, а издалека о цели прихода.

   — Я всё хорошо понимаю, Иван Дмитриевич. И навсегда сохраню благодарность к вам за то, что дали мне работу в вашей типографии. Я ничуть не преувеличиваю. Это для меня большая честь.

Сытин непонимающе посмотрел на синеглазого своего служащего, к которому всегда благоволил.

   — О чём это вы, Сергей Александрович?

   — Вы делаете и уже сделали большое дело для России, — взволнованно заговорил Есенин. — Дать народу лучшие, притом доступные по цене книги — это, это...

Сытин смотрел удивлённо.

   — Лучше всего сравнить вас с Павлом Михайловичем Третьяковым. Вы очень похожи по деятельности своей — Третьяков собрал для народа лучшие произведения живописи, а вы, Иван Дмитриевич, издали для народа Пушкина, Толстого, Чехова...

   — Не понимаю вас, — прервал его Сытин. — Это похоже на спичи, которые произносят на званых обедах. А у меня, как видите, чаишко да бублики.

   — Я хочу сказать, что глубоко уважаю вас и мне тяжело сознаться...

   — Вы что, аванс, что ли, пришли просить? — высказал догадку Сытин. — Так к чему же это красноречие? Я и так велю бухгалтеру...

   — Нет-нет... — заторопился Есенин. — Что вы? Разве бы я посмел? Тут дело труднее.

   — Говорите попроще, — попросил Сытин. — Я университетов не кончал. Люблю ясность, простоту выражений.

   — Боюсь, Иван Дмитриевич, что сочтёте меня неблагодарным, не так поймёте.

   — Да ну вас, ей-богу, — усмехнулся Сытин. — Говорите начистоту.

   — Увольте меня из корректорской! — выпалил Есенин и увидел удивление, даже недоумение, сразу обозначившееся на лице Сытина. — Работой доволен, — зачастил Есенин, — жалованьем тоже, коллектив преотличный. А уйти мне надо. Мне, Иван Дмитриевич, скоро двадцать лет. У отца моего в этом возрасте уже двое ребят было. Своим делом мне надо заниматься. Или вы считаете, что я всю жизнь буду корректором?

   — Поэт вы, стихотворец, — задумчиво сказал Сытин. — В наших журналах уже печатаетесь...

   — Вот-вот, — подхватил Есенин, — Поэт я. То есть это ещё надо доказать. Делом доказать. Публикациями, книгами. А совмещать корректорский труд и писание стихов невозможно. Поймите меня. Тут: или — или. Как это у Достоевского: «Тварь я дрожащая или право имею?» Хочу, Иван Дмитриевич, попытаться существовать литературным трудом. Собрал я книжицу. Может, в Питер съезжу. Словом, прошу отпустить меня... как чижа в день Благовещения.

Сытин молчал, подперев левой рукой подбородок. Есенин не знал, что Сытин издали следил за ним, читал всё, что успел напечатать Есенин, расспрашивал о нём корректора Воскресенского, редактора детских журналов Попова и других сведущих людей. По его суждению, Есенин вот-вот, возможно, будет отмечен в России как один из лучших молодых поэтов.

   — Вот что, Сергей Александрович, — печально заговорил Сытин. — Не маленький я, чтобы мне разжёвывать кашу. Понимаю вас в лучшем виде. И сознаюсь: не отпустил бы я вас, то есть не посоветовал бы отрываться от корректорской. Жизнь, она штука сложная и жестокая. Но мне известно, что скоро вас призовут в армию. А в армию идти — это не к тёще на блины. До армии вам надо в лепёшку разбиться, а издать первую книжку стихов. Знаю: готова она, «Радуницей» прозывается, и без Питера тут, видно, не обойтись. Вот моё вам доброе слово. Напишу я вам сейчас записочку к бухгалтеру, пусть он даст вам расчёт. За хорошую работу пусть добавку даст, это я в записке обговорю. А вы, получив расчёт, зайдите в типографию, попрощайтесь с товарищами. Наслышан я, что по душе вы всем пришлись. А потом, как говорится, ни пуха вам, ни пера.

Есенин сидел, едва сдерживая слёзы. Сытин начал на клочке бумаги писать мелким почерком распоряжение в бухгалтерию.