Есенин

   — Я всё больше подчитчиком был, а Анна у Сытина семь лет служит. Она опытный корректор.

   — Вот видишь. Даже когда ты у Сытина служил, и то Анюта в семью больше приносила. А теперь, того гляди, в нахлебниках у неё окажешься. Негоже это. Мужик в семье главный добытчик. Ты ещё маленьким был, когда дед твой, Фёдор Андреевич, угнал твою родительницу в Рязань на заработки и приказал ей высылать на прокорм тебя по трёшнице в месяц. Узнал я об этом в Москве — и сразу с тестем в спор: «Не требуй с Татьяны трёшек. Мой сын Сергей — буду на него по почте высылать сколько надо». — Помолчав, добавил обдуманно и веско: — И ты не моги даже думать, чтобы тебя Анюта содержала.

Сергей хотел было спокойно и терпеливо объяснить, что будет работать как вол и на жалованье жены не рассчитывает, но Александр Никитич резко, рывком поднялся со стула и, нахлобучивая картуз, обронил на ходу:

   — Вот тебе мой отцовский сказ!

И громко хлопнул дверью, чего с ним раньше никогда не случалось.

Есенин смотрел в окно. Семицветье радуги всё ещё трепетало, но и радуга, и майское небо, и весенняя зелень тополя для его глаз потускнели, лишились свежести и яркости.

Есенин по-своему любил и уважал отца, и чем жёстче, суровей и несправедливей были отцовские поучения, тем они большую боль несли его легкоранимому, незащищённому сердцу. Он тоскливо посмотрел на недописанный черновик, ждущий его на столе. Нет! Сейчас нечего и думать о работе над стихотворными строчками. Даже рвущаяся в открытое окно откровенно счастливая, задорная трель скворца казалась ему минорной, почти печальной. Он нетерпеливо ждал возвращения Анны. Прикинув, что полученных в типографии денег хватит на поездку в Крым, к Чёрному морю, он решил обрадовать Анну этим, как казалось ему, заманчивым предложением.

Но Анна вернулась домой не одна, а со своей матерью, Марфой Ильиничной.

Обе они выслушали предложение Есенина о поездке в Крым не только без восторга, но и с недоумением.

Анну огорчил прежде всего уход Есенина из типографии. Она давно уже ждала этого, но всё же поступок Есенина она сочла необдуманным, да он и не посоветовался с ней... Практичная и опытная в житейских передрягах Марфа Ильинична, выручая дочь из неловкого положения, сказала:

   — Я вам, Сергей Александрович, вот что посоветую. Если уже вам приспичило ехать к морю, поезжайте, голубчик, один. У Аннушки, я знаю, срочная и неотложная работа. Отпуска ей сейчас не дадут. Да и не женское дело — ехать с трахты-барахты. Поезжайте, подыщите там уголок для жилья и телеграфируйте Аннушке. К тому времени и отпустят её недельки на две-три. Мы с Романом Григорьевичем и билет Аннушке купим, и в вагон усадим, вам останется только встретить... Соглашайтесь, голубчик.

Есенин, кусая губы, промолчал.

8

В Симферополе Есенин совместно с другими малоимущими попутчиками, прибывшими этим же поездом, нанял деревянные трясучие дроги, кинул в них свой баул. И началась длинная дорога с петлями поворотов, со спусками и подъёмами. Сивая лошадка, не старая, но слабосильная, часто останавливалась на взгорьях, отдыхала, двигая боками. Пассажиры спрыгивали с дрог, шли пешком, изредка помогая лошадке тащить упряжку с поклажей. Рядом с Есениным шагал весёлый малый в усах колечками, улыбчиво щурился на облитые солнцем горы, беспечно посвистывая.

   — Отдохнуть едете? — спросил он Есенина.

   — Попробую, если удастся.

Он не сказал того, что здесь, за горами, скрывался от окружавших его людей, а вернее, от самого себя; кончится ли когда-нибудь эта горькая пора неопределённости, наступят ли желанная вольность и душевное успокоение? Должно быть, никогда. Вот и женитьба оказалась, как и предсказывала Олимпиада Гавриловна, напрасной, опрометчивой — всё равно он один. Одиночество толкнуло его не так давно на страшный поступок. И тогда дело конечно же не обошлось без женских интриг, что тенётами плелись вокруг его имени. Ему надоедали письмами и открытками, проча в невесты, в жёны то одну девушку, то другую; одних зло высмеивали, других просто вульгарно поносили, и его вместе с ними, а «невест» этих он даже в глаза не видел; били по его ещё неокрепшим нервам. Доведённый до неистового отчаяния, он, в беспамятстве, выпил уксусной эссенции. Боль остро пронзила грудь, дыхание словно оборвалось, на сознание наплыл удушающий туман. Он был обречён на смерть. Но инстинкт сохранения жизни на какой-то миг вернул ему память и заставил дотянуться до крынки с молоком, и Есенин жадно стал пить крупными глотками, как голодная собака. И боль постепенно отступила, давая место усталости и запоздалому страху...

Весельчак с русыми усами легонько толкнул Есенина локтем:

   — А почему, собственно, не удастся повольничать? Море большое, его хватит для всех.

   — Море-то большое, да... — Есенин недосказал, засмеялся простодушно и откровенно.

Спутник подхватил недосказанную мысль;

   — Море большое, а деньги маленькие. Понимаю!

   — Вот именно. И жить ещё не знаю где буду.

   — Хочешь, поживём вместе? Не Бог весть какие хоромы у меня, не княжеские. Я столяр по ремеслу, есть мастерская, вот там и станешь жить, спать на топчане.