— Боюсь, что моё место не там, Владимир Евгеньевич, — ответил он. — Мне не нравятся эти определения: «поэты из народа», «самоучки», «самородки». В этом кроется что-то жалкое, мелковатое, делается какая-то скидка, вроде бы одарённость их ненастоящая. Получается так, будто поэты эти второго сорта. Страдальцы с нескладной жизненной долей. Словом, неудачники. А Пушкин разве слетел к нам с небес или, как Афродита, появился из пены морской? Разве он не из народа русского? Я не желаю быть поэтом-самоучкой, страдальцем, которого только бы жалели и сочувствовали ему: «Ах, он из народа, от сохи, у него мать неграмотная крестьянка. Лапотник, а пробился в люди... Какой несчастный!..» Не хочу! — крикнул он, распаляя себя. — Я хочу быть русским поэтом без всяких скидок на моё крестьянское происхождение.
Воскресенский словно споткнулся, приостановившись, машинально поправил очки.
— Однако... — улыбнулся слегка. — Характерец у вас — ничего себе. А с виду никак не подумаешь... Смельчак! Что ж, давайте! — Он обнял Есенина за плечи. — Ладно, переждём пока здесь, в кружке, а там видно будет... Должен заметить, Сергей Александрович, что направление этого кружка мне по душе — в нём собрались революционно настроенные люди: социалисты-революционеры, социал-демократы и вообще личности передовой современной мысли.
Есенин слушал внимательно, с интересом, — он ничего этого не знал, события, которыми жила Россия, проходили мимо него как бы стороной, не захватывая его.
— Вам, Есенин, место там, — заключил Воскресенский. — Я познакомлю вас с руководителем кружка Кошкаровым-Заревым Сергеем Николаевичем[25]
. Он поэт. Слыхали про такого?— Нет, — сказал Есенин отрывисто. — Из самоучек, что ли?..
Корректор, не отвечая, двинулся дальше, тихо посмеиваясь и качая головой.
Суриковский литературно-музыкальный кружок занимал три комнаты в нижнем этаже старого здания на Садовнической улице.
Женщина-секретарь сказала Воскресенскому, что Сергея Николаевича ни сегодня, ни завтра не будет, он работает дома.
— К нему из Петербурга друг приехал, — объяснила женщина доверительно: она давно знала корректора.
Владимир Евгеньевич протирал стёкла очков платком и некоторое время о чём-то размышлял. Взглянув на удручённого Есенина, по-свойски тронул его локтем:
— Не расстраивайтесь, Сергей Александрович. Всё в нашей воле. На службу я могу не идти нынче совсем.
— Спасибо, — ответил Есенин с загоревшейся надеждой. Он безотчётно полагался на верность этого человека.
Женщина-секретарь оглядела юношу с ног до головы, приметила белую наволочку, набитую книгами, отвела глаза, скрывая улыбку.
— Тоже из народа? Самоучка? — В вопросах её улавливалась незлая ирония, должно быть, она относилась ко всем стихотворцам кружка как к неудачникам и по простоте душевной жалела их.
Есенин резко отвернулся к окну, держа наволочку за угол. А Воскресенский рассмеялся — замечания секретарши угодили в самое больное место будущего поэта.
— Вот именно, Мария Михайловна, из народа. Тронулись, Сергей Александрович!
— Где он живёт, этот Кошкаров-Заревой? — спросил Есенин, когда они сели в трамвай, который шёл на Каланчёвскую площадь, к вокзалам.
— В Сокольниках. Там снимает дом. Жена у него нездорова, ей необходим свежий воздух.
— Может быть, он такой же, как Белокрылов?
— Этот другого склада. Этот настоящий. Кстати, из бедных крестьян Ярославской губернии.
— А Белокрылов — сын портного, однако это не мешает ему быть заносчивым, — возразил Есенин. — Горе тому, кто ценит себя выше, чем того заслуживает. Такой, как правило, смешон... Впрочем, он ведь об этом и не догадывается, потому что глуп. Излишнее самомнение от глупости. И от бездарности. Что может быть безобразней павлина, лишённого хвоста?
Воскресенский предупредил мягко, но с оттенком осуждения:
— Остерегайтесь делать выводы, не зная человека, не видя его.
До Сокольников, с пересадками, добирались больше часа. Затем шли пешком по тропе среди берёз; меж белых стволов проглядывало голубое пространство.
Тропа пересекла зелёную поляну и оборвалась у калитки — за изгородью, окрашенной в жёлтый цвет, приютился небольшой, затейливый домик с белыми резными наличниками, похожий на терем. На террасе за круглым столом сидели двое, должно быть, завтракали; перед ними красовался самовар, на медных начищенных боках его играли солнечные пятна, пробивавшиеся сквозь листву.
Воскресенский отворил калитку и пропустил Есенина вперёд. Тот сделал несколько неуверенных шагов к террасе и остановился, поджидая провожатого. В это время из-за угла дома выскочила большая, ростом чуть ли не с телёнка, собака и, сердито рыча, кинулась к Есенину: шерсть на её загривке вздыбилась.
— Кайзер! — испуганно крикнули с террасы. — Назад! Кто его отвязал?..
Есенин нисколько не испугался. Он обнял собаку и привлёк её к себе. Опустившись на корточки, потёрся щекой о её мохнатую морду, что-то шепча ей на ухо; собака завиляла хвостом, лизнула ему руки.
— Как же вы меня напугали! — Рядом стоял дородный мужчина в домашней куртке, глаза прикрывали очки в золотой оправе. — Она не терпит чужих.