Есенин

   — Ладно, поеду, — согласился Александр Никитич, медленно вставая. — Вы меня проводите?

   — Охотно...

В тот же день ещё засветло они приехали на дачу Кошкарова-Заревого. На лай грозного Кайзера выглянула Дуня, увидела Воскресенского и с ним какого-то незнакомого человека, сообщила:

   — Сергей Николаевич ещё не приходил, а Серёжа у себя наверху. Горюет чтой-то. Запрётся и сидит. Один.

Даже смеяться перестал, с Кайзером играть бросил. А собака извелась без него. Ляжет возле двери и ждёт, когда он выйдет. Идите к нему, Владимир Евгеньевич, узнайте, что с ним приключилось. Будто подменили его... Может, лекаря надо позвать.

   — Сейчас узнаем, — отозвался Воскресенский и потрепал Дуню по розовой щеке. — А что же ты его забросила? Александр Никитич, подождите здесь, я сейчас.

Воскресенский скрылся внутри дачи. За ним ушла и Дуня.

Александр Никитич присел на лавочку возле крыльца, стал ждать, досадуя на то, что поддался уговорам корректора и приехал к этому спесивому мальчишке сам; беспокоился, мучился, глаз не смыкал — всё думал и жалел, а он — на тебе! — живёт себе и в ус не дует. Плохо ли в такой терем залететь: тут тебе и лес, и воздух чистый, и вольготность душе, не то что у них в полуподвале да в разделочной. Он вздохнул, оглядываясь.

Берёзы стряхивали лист. Один листочек, посверкав в закатном луче солнца, лёг рядом на скамейку, тонкий и трепетный. Александр Никитич взял листочек, он вызвал в сердце прежнюю боль и обиду на жизнь, которая, в сущности, не удалась; она уже подходит к своему пределу, но так и не изменилась и едва ли изменится — просвета не видать, всё время один, сколько лет уже один, без семьи: жена в деревне, он в городе. В своё время жена, Татьяна Фёдоровна, просила у него развода — не дал, чего-то забоялся тогда, застыдился: что же это за мужчина, если жена от него уходит?.. Себя и её связал, лишил свободы. Теперь уж поздно, трое детей, их надо растить. А как вот его вырастишь, Сергея? Советуешь одно, а он делает совсем другое. Стихи!.. Да разве это занятие? От такого занятия до сумы да до тюрьмы один шаг. А он ещё смеет гордиться своим сочинительством. Жалко его... А как вразумишь?

Есенин сбежал вниз, вырвался на террасу, не обнаружил отца.

   — Где он?

Дуня молча кивнула на открытую дверь. Есенин выскочил на крыльцо, нетерпеливый и как будто ничего не видящий.

   — Папаша! Здравствуй. Спасибо, что приехал... Я очень по тебе соскучился.

Александр Никитич кашлянул, ответил стеснённым голосом:

   — Здравствуй, сынок. Долго ты загостился тут. В чужих людях лучше, видать, чем дома... Живёшь — не тужишь.

Упрёки отца, произнесённые глуховатым, сдержанным тоном, как бы гасили вспыхнувший в груди сына огонь.

   — Жил у хороших людей, — ответил он. — Дома всё объясню...

Он отметил, что отец был одет в добротный костюм, в белую рубашку со стоячим накрахмаленным воротником, стянутым галстуком; лицо свежее, моложавое, чистое, кончики усов задорно загибались — красивый человек. Никак не подумаешь, что это мясник. Разве что выдавали руки — жилистые, с расплющенными кончиками пальцев, утолщённых в суставах.

   — Поедем, — сказал Александр Никитич, — а то поздно будет. Иди прощайся с хозяевами. Смотри, не забудь поблагодарить... — И не мог удержаться, чтобы не уколоть: — Ты ведь на благодарности-то не больно щедр.

Есенин понял, что объяснений с отцом не избежать. Он зашёл в гостиную, где находилась бледная, красивая женщина — сидела в кресле, закутанная в плед, — приблизившись, поцеловал её тонкую, почти прозрачную руку. Она произнесла слабым голосом:

   — Прощайте, Серёжа. Не забывайте нас, навещайте... Нам было приятно, когда вы были здесь. Вы и Дуня оживляли весь дом...

   — Спасибо, Елена Сергеевна, — прошептал Есенин растроганно. — Спасибо за всё... За доброту вашу... — Он поклонился и вышел.

10

Ссоры с отцом повторялись изо дня в день, одна острей другой. Позже Есенин писал в Спас-Клепики Грише Панфилову: «Сейчас я совершенно разлаженный. Кругом всё больно и на всё тяжело и обидно. Не знаю, много ли времени продолжится это животное состояние. Я попал в тяжёлые тиски отца. Жаль, что я молод!.. Никак не вывернешься...»

Время он убивал в книжном магазине. Уходил из дому ранним утром, чтобы не видеться с отцом, добирался до Страстной площади пешком, шёл по знакомым улицам, по мосту через Москву-реку, бульварами, останавливался у памятников Гоголю, Пушкину, думал, мечтал, вспоминал стихи...