Есенин, его жёны и одалиски

– Деньги голодному пошлём. В подачку! Как собаке кость. А стихи не принимаем! Так, так его оскорбить!

Я уже не говорю, в крик кричу. Мы оба давно стоим. Друг против друга. Есенин иссера-бледен. А я с яростью ему в лицо:

– Хозяин издательства, хозяин лавки книжной, хозяин кафе, вообразил себя хозяином л-л-литературы!

– Однако, хорошенького вы обо мне мнения.

Это с крутым спокойствием бешенства. Я уже в пальто. Уже остывая, сознательно бросаю через плечо последнюю рассчитанную к добру обиду:

– Знаю, и с деньгами не поторопитесь!»

Долго обижаться на любимого Вольпин не могла и через несколько дней после ссоры пришла в «Стойло Пегаса». Села за столик подальше от «ложи имажинистов». Есенин, конечно, увидал её, но не подошёл, а прислал через официантку квитанцию на деньги, высланные В. Хлебникову. Это был шаг к примирению.

Как это ни странно, именно разговоры на литературные темы служили яблоком раздора в отношениях поэта с Надеждой. Её заносчивость и упрямство в отстаивании своей точки зрения и раздражали, и привлекали его. Поэтому на примирение он всегда шёл первый. А конфликты в их отношениях не были радостью.

«В ту ночь, возвращаясь домой одна, я всё думала о нашей ссоре и говорила в укор себе самой: я осудила сейчас Есенина, исходя из заветов человеколюбия, а он… он отстаивает заветы поэзии, как он их понимает. И в этом его правота».

«Богословский переулок. Поздняя осень двадцать первого года. Мы с Сергеем вдвоём в их длинной комнате. Сидим рядышком на узком диванчике. В печурке уютно потрескивают дрова. Сергей только что побранил меня: что я-де знаю – он всегда мне рад, могла бы приходить к нему почаще! А я, как назло, завожу обидный для него разговор:

– Мы часто слышим: “Тютчев и Фет!” А ведь Фету до Тютчева расти – не дорасти!

На лице Есенина досада. Брови сдвинулись чуть не в одну черту. Губы плотно сжаты. Ответ прозвучал не сразу.

– Кто любит поэзию, не может не любить Фета…

– Да, – отвечаю. – Я и Фета люблю. Но Тютчев… Тютчев – гигант поэзии! Я часами могла бы читать из него наизусть. А у Фета люблю и помню вовсе не то, что ценят другие. Люблю его поздние стихи.

Добавлю для читателя: имени Тютчева я от Есенина ни разу не слышала».

Надя любила подзадорить Сергея Александровича, подразнить его неудобными вопросами. Вот один из них:

«Снова мы вдвоём в большой комнате на Богословском. Не помню сейчас, чем был подсказан мой вопрос:

– А сами вы считаете себя гением?

Сергей обдумывает ответ. Я мысленно делаю вывод: раз не спешит отрицать, значит, считает! И услышала:

– Вы что же, меня вовсе за круглого дурака почитаете? “Гений ли” – ведь это только время может показать!

Но выходит всё же согласно моим невысказанным словам: примеривается к мысли о своей гениальности».

Уже примерился! Буквально через пару недель после этого разговора с Надей Есенин, по свидетельству А. Мариенгофа, без тени сомнения заявил американской танцовщице Айседоре Дункан:

– Я гений! Есенин гений… гений!.. Я… Есенин – гений.

Поэт был предельно амбициозен. Вопрос о своей гениальности (пока как возможности) он впервые поставил в письмах 1912–1913 годов к другу юности Грише Панфилову. И, как видим, положительно ответил на него через десять лет.

…И последняя запись Вольпин о её визитах в Богословский переулок.

«Врачи, по словам Есенина, любят его припугнуть: что только ему не грозит, если не бросит пить! Сегодня новое: грозит слепота!

Он это объясняет мне у себя, в Богословском, с глазу на глаз. Говорю:

– Я, конечно же, тебя не брошу тогда, если ты меня сам не отстранишь – и мои глаза станут твоими глазами… Но только…

– Только – что?

– Для меня это будет запоздалым счастьем, а я не желаю строить своё счастье на твоей беде.

Нет, разговор этот нечто вроде внутреннего монолога в фильме. На деле я стараюсь успокоить Сергея. Врачи преувеличивают опасность, не так страшен чёрт, как его малюют. И всё в ваших руках: бросите пить – сохраните и глаза, и печень, и рассудок. И не время ли вам нацепить очки? Что, неохота – красоту попортит? Вы, Серёженька, изрядная кокетка.

Удалось-таки рассмешить и оторвать от непрошеных мыслей о подстерегающей слепоте. Я ещё добавила:

– Если впрямь потеряете зрение, как поэт Козлов, десяток женщин передерутся за честь и право заменять вам глаза! И вы остановите выбор, верно, на Жене Лившиц, меня отстраните, мол, ну её – поэтесса!

А он уже и думать забыл о врачах с их антиалкогольными хлопотами. Заводит речь о поэзии. Между прочим, ему и себе в успокоение, я подчёркивала, что не такой уж он пропойца, пьёт не водку, вино – и по три-четыре дня на неделе совсем бывает трезв – тогда и работает! Это не в утешение говорилось – так оно и было. Весь двадцатый и двадцать первый год Сергей Есенин пил умеренно, куда меньше, чем очень многие его друзья-приятели. Возможно, это была самая трезвая полоса в его жизни, считая со времени создания “Ордена имажинистов”».