Есенин: Обещая встречу впереди

Компания поставила себе целью сменить на Олимпе символистов, акмеистов и футуристов и не дать занять ведущих позиций только-только вылуплявшимся пролетарским поэтам.

В поэтическом смысле ни Мариенгоф, ни Шершеневич на тот момент не имели с Есениным ничего общего, хотя позже их взаимовлияние станет безусловным.

А вот Маяковский тогда отражался и в Шершеневиче, и в Мариенгофе. Причём даже внешне: и Мариенгоф, и Шершеневич были на голову выше Есенина, а с Маяковским как раз вровень.

Есенин, понимая, что Маяковский претендует на ту же — первую — роль в советской поэзии, сознательно или неосознанно выбрал для борьбы с ним (в самом широком смысле) персонажей, сочиняющих в том же регистре, использующих те же интонации, с поставленными басовитыми голосами и, наконец, «городских», урбанизированных.

Маяковский подрастал на глазах; сколько бы скепсиса Есенин ни демонстрировал, не видеть этого он не мог. Значит, Маяковского надо было валить толпой, как где-нибудь в Спас-Клепиках верзилу сбивали втроём, весело добивая снежками.

Не смолчим и о другой причине, по которой Есенин мог так крепко сойтись с двумя новыми товарищами.

Шершеневич и Мариенгоф были людьми особенных кровей — не чета Есенину.

Для крестьянского сына это, увы, имело значение.

Во-первых, в их жилах текла благородная кровь, унаследованная Шершеневичем от отца, а Мариенгофом — от матери.

Прадед Шершеневича по отцовской линии происходил из шляхты Подольского воеводства; дед был офицером, участвовал в четырёх военных кампаниях, подавлял Польское восстание 1830–1831 годов (сам поляк и католик!), служил вместе с Лермонтовым на Кавказе, затем воевал с турками, дослужился до генерал-майора. Все дядья поэта тоже были военными.

Отец поэта Габриэль Феликсович Шершеневич являлся крупнейшим учёным-правоведом, любимцем московского студенчества, и слыл одним из умнейших людей державы.

Матерью Мариенгофа была нижегородская дворянка Александра Николаевна Хлопова.

Во-вторых, они оба были носителями еврейской крови: Шершеневич — по матери, Мариенгоф — по отцу.

Мать Шершеневича, оперная певица, в девичестве носила фамилию Мандельштам. Шершеневич приходился дальним родственником поэту Осипу Мандельштаму.

Мариенгоф, дистанцируясь от своего еврейства, говорил, что его отец — выходец из остзейских немцев Лифляндской губернии, и, более того, уверял, что в роду его есть немецкие бароны, что было неправдой. Отец, Борис Михайлович, был еврей-выкрест, причисленный к нижегородскому купечеству.

Находясь в перманентном внутреннем конфликте с дворянством, до революции Есенин явно претендовал в литературе на те же роли, что и дворянские отпрыски.

Он предполагал — зачастую не совсем справедливо, — что сама кровь даровала им несоразмерные талантам возможности, которых у него не было.

После революции, обнадёженный тем, что некоторые соперники благополучно отбыли за пределы страны, Есенин вскоре обнаружил, что евреи бывшей Российской империи в ряде позиций стремительно заменили выбывшее и выбитое дворянство, и, кажется, с какого-то момента был несколько озадачен своим открытием.

Едва ли в 1918 году для Есенина эта тема значила столь же много, как будет значить уже в 1922-м. Его собратья по крестьянской поэзии — и Клюев, и Карпов, и Ганин, и Орешин, и Клычков — задумывались об этом куда глубже и делились с ним итогами своих размышлений.

Нелепо было бы предполагать, что Есенин, узнав Шершеневича и Мариенгофа, мог столь рационально разложить всё это в голове: вот, мол, два еврея, из дворян к тому же, надо с ними иметь дело, ухватистые ребята.

Но что-то такое — конкретно не формулируемое — витало.

Сопротивление среды надо было преодолевать самым радикальным образом — подминая всё под себя, под свою банду; а банда должна быть надёжной и в делах оборотистой.

Если в ноябре 1918 года Есенин о многих деталях знать не знал, то уже в начале 1919-го оставленные им крестьянские поэты прямым текстом сообщат Серёже, с кем он связался, и обвинят в предательстве.

* * *

Вопросы генеалогии не отменяют эстетики.

Как в 1918 году писал настоящий, сильный поэт Сергей Клычков?

…Я живу в избушке чёрной,

Одиноко на краю,

Птицам я бросаю зёрна,

Вместе с птахами пою…^[14]

Как в 1918 году писал Пётр Орешин?

Рожь густая недожата,

Осыпается зерно.

Глянешь в небо через хаты:

Небо в землю влюблено!..^[15]

Орешин то и дело оступался в дидактику, но Есенин чувствовал в нём дар — на тот момент особенно заметный в стихах о войне. Тема взаимовлияния двух поэтов легко просматривается, если перечитать оригинальный стихотворный цикл Орешина «Я, Господи!» из книги «Красная Русь» и революционные поэмы Есенина того же времени.

Но это — Орешин на взлёте, Орешин вдохновенный, а он далеко не всегда пребывал в таком состоянии.

А вот как тогда писал Вадим Шершеневич:

Какое мне дело, что кровохаркающий поршень

Истории сегодня качнулся под божьей рукой,

Если опять грустью изморщен

Твой голос, слабый такой?!

На метле революций на шабаш выдумок

Россия несётся сквозь полночь пусть!

О, если б своей немыслимой обидой мог

Искупить до дна твою грусть!..^[16]