Есенин: Обещая встречу впереди

А вот как тогда же писал Анатолий Мариенгоф:

Даже грязными, как торговок

Подолы,

Люди, люблю вас.

Что нам, мучительно-нездоровым,

Теперь

Чистота глаз

Савонаролы,

Изжога

Благочестия

И лести,

Давида псалмы,

Когда от Бога

Отрезаны мы,

Как купоны от серии.

Есенин пресытился простотой подачи — порой замечательной, — свойственной его крестьянским собратьям, и вообще этим смысловым рядом: нивы, птахи, хаты.

Зато уяснил для себя, что в поэзии приживаются искажённые грамматические формы и разноударная рифма; что в стихах могут появляться и отлично звучать совершенно неожиданные слова вроде «изжоги», «поршня» или «купонов»; что, наконец, осмысленная дисгармония не менее действенна, чем гармония.

Ему нравилось удивлять и ошарашивать; эти двое занимались ровно тем же, но заходили с какой-то другой стороны.

Мариенгофу — и поделом — уже тогда был выставлен счёт за излишнюю поэтическую эпатажность.

В 1918-м он писал:

…Что убиенные!..

Мимо идём мы, мимо —

Красной пылая медью,

Близятся стены

Нового Иерусалима.^[17]

Или:

…Тут и тут кровавые сгустки,

Площади, как платки туберкулёзного, —

В небо ударил копытами грозно

Разнузданный конь русский…^[18]

Или:

Руки царя Ирода,

Нежные, как женщина на заре,

Почему вы, почему не нашли выродка,

Родившегося в Назарете?..^[19]

Едва ли Есенин хоть отчасти разделял этот кровавый пафос; но, признаться, крестьянские поэты в том же 1918 году писали не менее жуткие вещи.

Пётр Орешин так говорит о недавно убиенном царе и православных священниках:

Много, братцы, царём перевешано,

По указу царёву расстреляно.

А приказы — стрелять — не от лешего,

Государем расстреливать велено!

Догорело царёво судилище,

Отгуляли царёвы присяжные.

Под судом — Двуголовый Страшилище,

Под судом — воеводы продажные.

Не попы ль, златоусты духовные,

Заседали когда-то на судьбищах,

Как гуляки, картёжники кровные,

На царёвых потехах и гульбищах?

………………………………………….

Да пришла Мать-Свобода великая,

Провалилась вся гадь в преисподнюю,

Разбежалась опричнина дикая,

Как бесо́вщина в ночь новогоднюю…^[20]

Клюев грозил на свой лад:

Пусть чёрен дым кровавых мятежей

И рыщет Оторопь во мраке, —

Уж отточены миллионы ножей

На вас, гробовые вурдалаки!

Вы изгрызли душу народа,

Загадили светлый божий сад,

Не будет ни ладьи, ни парохода

Для отплытья вашего в гнойный ад…^[21]

Это Клюев утверждал: «Убийца красный — святей потира».

Это его:

…За праведные раны,

За ливень кровяной

Расплатятся тираны

Презренной головой.

Купеческие туши

И падаль по церквам,

В седых горах, на суше

Погибель злая вам!..^[22]

С неменьшим, чем у Мариенгофа, вдохновением крестьянские поэты призывали избавиться от разнообразной нечисти — царей, воевод, попов, купцов — на пути к новому Иерусалиму.

Надо сказать, ни Шершеневич, ни Кусиков, ни Грузинов, в отличие от Мариенгофа и крестьянских сотоварищей Есенина, ничего подобного не писали.

Так что дело не в том, что имажинисты были «левее» крестьянских поэтов в смысле идеологическом — вовсе нет; даже, скорее, напротив.

Имажинисты были «левее» эстетически.

Тяжёлая, нарочито архаичная манера крестьянских поэтов перестала Есенину казаться соразмерной эпохе.

Предавал ли он таким образом крестьянских поэтов?

Безусловно, нет.

Ему надо было расти — выше себя, выше своей вихрастой головы, выше всех.

В ноябре у него вышла третья книга — «Преображение». Он преображался.

* * *

В январе 1919 года собравшаяся компания уже ввязалась в реорганизацию Всероссийского союза поэтов.

Цель был однозначна: занять там главные места, подчинить союз себе.

Их вызвали на совещание в Народный комиссариат просвещения. За большим столом сидел нарком Анатолий Луначарский, тут же — Горький; напротив — Есенин, Ивнев, Мариенгоф, Шершеневич.

Имажинисты оккупируют сцену Всероссийского союза поэтов — «Кафе поэтов» на Тверской, дом 18, вскоре сделав эту площадку практически своей.

Их первый совместный поэтический концерт прошёл 29 января 1919 года. Он был заявлен как «Вечер четырёх поэтов» — Есенина, Ивнева, Мариенгофа, и Шершеневича; пятым, сверх программы, выступил Кусиков.

Последним читал Есенин — каждый из перечисленных, несмотря на амбиции, знал, что самый знаменитый в компании всё равно он.

Будущий близкий товарищ Есенина Александр Сахаров вспоминал: «Кутаясь в свою чуйку, по-извозчичьи засовывая руки в рукав, словно они у него мёрзли… начал читать „Пантократор“. Читал он хорошо, зажигаясь и по мере чтения освобождая себя от всего связывающего. Сначала были освобождены руки, и он энергически размахивал правой рукой, затем на помощь пришла левая, к чёрту полетела сброшенная с головы шапка, из-под которой освободились пышные волосы цвета спелой ржи, волосы золотисто-соломенные с пробором посредине головы, и он весь закачался, как корабль, борющийся с непогодой. Когда он закончил, в зале была минута оцепенения и вслед за тем гром рукоплесканий».

Пожалуй, эту дату и стоило бы считать днём рождения имажинизма; но традиционно его время отсчитывают со дня публикации манифеста.