Эсфирь, а по-персидски - 'звезда'

Начать с того, что с какого то времени девочка начала хорошеть буквально с каждым днем и уже считалась первой красавицей в округе - никто не узнавал в ней теперь маленькую худышку-заику. Но, главное, и что характер у Гадассы сделался слишком уж неровным: то она становилась излишне горделивой и даже надменной, а иной день из-за любого пустяка начинала захлебываться от рыданий.

Недавно Мардохей сказал приемной дочери, что о ней с большим пристрастием расспрашивал Салмей - во всех отношениях достойный и красивый юноша, к тому же взятый во дворец заниматься переводов писем и указов на язык иудеев, но Гадасса вдруг заплакала.

"Ну и пусть Салмей служит во дворце, - сказала она с обидой в голосе. - Если ты так гордишься им, я тоже стану жить во дворце, и скоро стану царицей. Или ты думаешь, я не смогу стать женой царя? И никогда больше не называй Салмея моим женихом - я выйду замуж только за...царя, или вообще никогда ни за кого в жизни."

"Но я вовсе и не называл Салмея твоим женихом, - озадаченно пробормотал Мардохей, не понимая, чем он сумел так расстроить Гадассу и отчего она опечалилась словам, которые любая другая девушка выслушала бы с радостью. - Но я желал бы, чтобы ты, когда придет время, жила не в гареме какого-нибудь иноверца, будь он хоть знатным вельможей, хоть самим царем, а вышла замуж за хорошего человека из нашего народа, за иудея, а Салмей к тому же ещё и умен, и молод, и красив..."

"Обещай, что ты больше никогда не будешь мне говорить о нем, не называть его имени, и вообще я не хочу, чтобы ты говорил мне о женихах!" воскликнула Гадасса и с тех пор Мардохей стал старательно избегать с приемной дочерью разговоров на эти темы, поручив вести их Маре, у которой, похоже, это тоже плохо получалось.

"Она говорит, что согласится стать только женой царя, и я не могу понять, что у неё на уме, - пожаловалась как-то вечером Мара. - А теперь она к тому же каждый день просит, чтобы ты отвел её во дворец царя Артаксеркса, в жнский дом Гегая, куда со всех концов света для царя привозят наложниц. И я снова не могу разобраться: шутит она или говорит серьезно? И ещё Гадасса велит, чтобы её называли только персидским именем Эсфирь, как зовет её старый Иаир. Что все это значит, Мардохей?"

"Не знаю...Может быть, ей был какой-нибудь голос или особый знак, неуверенно предположил Мардохей. - Но мне это тоже странно. Все иудейские девушки даже в своих мыслях гнушаются ложа необрезанных."

"А правда ли, что она видела царя? - спросила вдруг Мара. - Девочка говорит, что полюбила его тогда с первого взгляда, и что он совсем не страшный. Она говорит про это так убежденно, что я начинаю верить ей..."

"Глупости, - нахмурился Мардохей. - Где она могла видеть царя? Она просто сочиняет всякие небылицы, все девушки в этом возрасте, пока не выйдут замуж, придумывают множество историй, на которые не нужно обращать никакого внимания...Я сам виноват, что взял её тогда во дворец, не нужно нам было тогда ходит на тот пир."

"Ты всегда говоришь, что сам во всем виноват, хотя на тебе нет никакой вины, - прошептала Мара, приникая к Мардохею со счастливым и растерянным лицом. - И ты весь в этом, мой Мардохей."

Она до сих пор никак не могла понять, почему такой необыкновенный человек, как её муж, однажды выбрал из других девушек именно её себе в жены, подарил двух сыновей и одну приемную дочь, был с ней так ласков и доверчив.

Из природной стыдливости Мара не стала сейчас пересказывать мужу слова соседки, которая заметила, что у Гадассы словно бы в одночасье и волосы как будто бы сделались пышнее, и ресницы загнулись к бровям, и груди налились, как гранатовые яблоки.

"А почему бы вам и впрямь не отдать свою дочку во дворец к царю? спросила бесхитростная соседка. - К чему такой красоте пропадать даром? А, может, приемная деовочка и впрямь подкидыш из какого-нибудь знатного княжеского рода? Таких историй немало рассказывают женщины возле колодца."

...Мардохей вздохнул и снова посмотрел на лестницу из черного камня она была безлюдна, и даже слуги сегодня не выходили на задний двор.

Но он знал о существовании ещё одной, невидимой лестницы - лестницы власти, по которой всякий день, и сегодня тоже без устали сновали дворцовые люди, то удалясь, то, снова приближаясь к трону и царским милостям. Некоторые поднимались по этой лестнице туда, что они называли вершины, другие быстро становились неугодными владыке и его вельможам, и вскоре навсегда исчезали из царского дома или подвергались мучительным казням. Понять смысл этих перестановок, возвышений и падений было невозможно, недоступно для понимания Мардохея, и оттого - странно и дивно наблюдать за переменами человеческих судеб, оставаясь скрытым от этого круговорота под сенью старого дуба и ежедневными молитвами.