Эшелон на Самарканд

Обычно инспекторы начинали с головы состава. Рваный – нет: зашел с хвоста и сразу же оказался в лазарете, среди больничной тишины и нар с лежачими. Другие контролеры часто норовили побыстрее проскочить лазарет, с первого взгляда понимая, что проверять среди голых стен и голых нар нечего; многие при этом стекленели глазами и отворачивались от лежачих. Рваный – нет: пошел меж коек медленно, ощупывая глазами каждый угол и каждого ребенка. Деев шагал следом и лица инспектора не видел, и только на выходе из вагона заметил, как оно посерело и застыло за последние пару минут. Шрамы белели на этом сером лице, как причудливый толстый иней на стекле.

– Умирают? – спросил, остановившись на вагонной площадке.

Деев только кивнул.

– Много?

Он опять кивнул.

Отправились дальше. По пассажирским вагонам шли еще медленнее: Рваный был дотошен до занудства. Каждую лавку осматривал не спеша – и сверху, где валялся или испуганно жался в уголок босоногий хозяин, и снизу. Ступая на нижние полки, поднимался под потолок, едва не стукаясь о него темечком, и заглядывал на верхние. Исследовал отхожие места. Раздвигал занавески, отгораживающие сестринские лавки, и без смущения наблюдал сохнущее там женское белье. Заглянул в куриные закутки. Потрогал висящее на стене штабного вагона знамя и даже, приподняв, заглянул за него. Всё – без единого вопроса и без единого взгляда на начальника эшелона.

Искалеченное инспекторское лицо при этом суровело от вагона к вагону. Деев догадывался о причине этой внезапной мрачности: “гирлянда” была первым эвакопоездом на Туркестанской железной дороге, и контролеры, привыкшие иметь дело с зерном или оружием, торопели при виде сотен истощенных детей. Неженки.

– Почему без охраны? – спросил Рваный, когда они одолели наконец все вагоны и спрыгнули на землю в голове состава.

Никогда Деев не задавался этим вопросом, и ни один контролер ни о чем подобном не спрашивал.

– А что у нас в эшелоне возьмешь? – пожал он плечами. – Вшей?

– Нары деревянные – если срубить, то дров не на одну сотню верст хватит. Это раз. Куры, полтора десятка без малого. Это два. – Говорил Рваный тихо и ровно, словно звезды в небе считал. – Рубахи тканые, мало ношенные, пять сотен штук. Это три. Дальше сам пальцы загибай.

– У кого ж рука поднимется из-под голдетей лавки на дрова рубить?!

– Это ты у атамана Яблочника спросишь, когда он машинистов твоих постреляет, а потом свяжет голыми и у сельсовета какого-нибудь сложит, как вязанку дров. – Говорящий оставался спокойным и даже медлительным, только билась под правым глазом набрякшая лиловая жилка. – Или у Буре-бека спросишь, уже за Аралом, когда он тебя с комиссаром в каменный колодец кинет, а сверху кислотой соляной поливать начнет.

– Но-но, не стращай! – тотчас закипел Деев (последнее время разъярялся мгновенно, только дай повод). – И без тебя тошно. Развел тут страсти господни…

– Не страсти – сводки ТурЧК за прошлую неделю и позапрошлую. Это у вас там, на северах, война закончилась. А в Туркестане еще и не думала.

– Этот эшелон в Самарканд партия послала! Ей всяко виднее, чем тебе.

– Из Казани оно, конечно, виднее.

– Что же мне, по-твоему, разворачиваться и детей обратно на Волгу отправлять?!

Деев представил, как тычет Рваного кулаком – в тощий живот, стянутый рыжим ремнем с форменной пряжкой, – и тот сгибается пополам, пуча растерянные глаза.

– Было бы по-моему – и отправил бы.

– Да они там с голоду поумирают!

– Они у тебя и так умирают – в пути!

Против этого не возразишь, не оправдаешься: инспектор сам дал противнику под дых. И продолжал упрямо гнуть свое – тюкал упреками Деева, как дятел дерево.

– Зачем же ты везешь их сюда, к недобитым атаманам и басмачам в руки? Они же у тебя перезимуют в детдоме, а потом пойдут по Туркестану бродить, ищи их свищи, и под пули подставляться. Пока стреляют – здесь детям не место.

Но где же им тогда место? В толпе беженцев и нищих, кто пешком тянется в Москву? На придорожных базарах, где торгуют ботвой и щенячьим мясом? В земле, на задах вокзала в Бузулуке?

– Я ж не просто так языком бью, – расходился Рваный, постепенно утрачивая спокойствие. – Сколько малолеток беспризорных по краю подбирают с пулями в башках и вспоротыми животами, знаешь? Они ж в этот Туркестан летят, как мухи на мед, со всей России. К хлебу и чудо-ягоде винограду, будь он трижды неладен! И мрут здесь – как мухи! Они же и знать не знают, что до хлеба и винограда этого еще по Голодной степи и пустыне – полторы тысячи верст! – Шрамы на лбу и щеках Рваного двигались вместе с лицевыми мускулами как живые. – А что у многих тел уже мясо срезано бывает – знаешь? Чаще всего вырезают бедра и голени, реже – потроха. Потому что и здесь – голод. Вот куда ты детей привез – в войну и в голод!

Деев понял, что сейчас ударит собеседника, – не в живот и не в грудь, а прямехонько в шевелящиеся беспрестанно губы.

– Кухню полевую смотреть будешь? – спросил, отвернувшись. – Или прощаемся уже?

Тот мотнул подбородком: буду.