Эшелон на Самарканд

Одна вспышка. Явился кто-то из новеньких пацанов: давайте псину съедим, которая с малышами живет, она же старая. Лады, соглашается Деев поразмыслив, но только перед этим съедим тебя. Слушай внимательно, предлагатель. Если у нашей Волчицы-капиталистки хоть одна царапина образуется или один клочок шерсти выпадет – разбираться и виновных искать не станем, выпадешь из эшелона и ты, и даже… Убежал активист, не дослушал медлительную речь командира.

Другая вспышка. “Правда ли, что буржуи хлебом паровозы топят?” (Это уже Пчелка спрашивает, когда Деев проходит мимо.) “Сам не видел, – признается он, – может, и правда”. – “Убьешь их, когда встретишь?” – “Убью, обещаю”. В подтверждение достает из кармана револьвер и, раскрыв барабан, крутит перед девчачьими глазами: полюбуйся-ка – полный, на семь пуль. Замечает, что оружие в руке дрожит.

И еще вспышка. “Деев, ты виноград едал?” – “Не приходилось”. (Это уже с Юсей Трахомой беседуют.) – “Говорят, чудо-ягода. Одной виноградиной на весь день сыт бываешь”. – “Раз говорят, значит, правда. Значит, первым делом его в Самарканде и найдем. Ведь едем-то мы с тобой в Самарканд. Он есть…”

По деевским расчетам, тащились они от Арала уже не менее восьми сотен верст. Сегодня-завтра должны были показаться горы. Вот-вот. Через час. Или два. Или к вечеру. Но гор не было.

Пустыня издевалась: не изгибала рельеф – хоть самую малость! – обещая предгорья, а лежала плоско и бесконечно, куда только достигал взгляд. Прыщами торчали на ней усеянные щебнем и прихваченные полынью холмы – мелкие, и не холмы даже, а кочки. Гигантскими блюдами сверкали солончаковые площади. Земля вокруг этих площадей слегка топорщилась, порывы ветра гоняли ее, как поземку. Это была не земля – песок.

Уже давно не встречались и строения: станция под названием Арысь осталась далеко позади, а других все нет. Верста, еще верста – нет станций.

– Товарищ начэшелона, дрова заканчиваются.

– Пока не закончились – топите!

И саксаульных зарослей нет.

Верста, еще верста…

Вытащили на свет и порубили все: насесты из бывших курятников, корзины из-под кур, накопившиеся ящики и коробки от провизии, подаренные казаками напольные часы, курительные трубки, книги до единой (библиотекарша плакала, но отдала), раму от картины в девчачьем вагоне (Деев хотел было и саму картину в огонь кинуть, но тут уж библиотекарша вцепилась в холст, будто был он из золота, и Деев сдался, не тронул мазню). Все, что могло гореть и давать тепло, – гудело в топке.

Двери порублю, мрачно думал Деев, орудуя топором. И лавки все порублю. Оставалась бы сушеная рыба – и ее бы в топку пустил.

– Вода в цистерне заканчивается.

– Велено же – топите!

Еще верста. Полверсты…

И воды больше нет. И дров тоже, в топке одни угли краснеют.

Колеса крутятся, еще движимые последними толчками механического сердца, но с каждым оборотом все медленней. Металлическая махина дышит все протяжнее, тише и скоро умолкает – “гирлянда” встает, лишь из трубы ее курится легкий пар.

А вокруг по-прежнему пустынная гладь – бурый океан.

Отправить гонца обратно в Арысь? Тащились от нее полдня – верст сорок, а то и пятьдесят, беспрестанно разгребая засыпавший рельсы песок. Да и чем поможет унылый смотритель на унылой станции, без телеграфа и вообще без какой-либо связи с большими городами? Нет, спасение – не позади, а только впереди.

Деев спрыгивает на землю и припускает по путям.

Белая кричит что-то, но Деев не слушает: перебирает башмаками по шпалам – левой-правой, левой-правой, словно в армии на построении.

Кто это тащится следом, близко? Неужели комиссар догоняет?

Загрейка.

Не ходи за мной! Деев загребает ладонью песок и швыряет в преследователя. К остальным возвращайся! Упорствует. Да и черт с ним, с дураком!

Верста. Еще верста.

Где же вы, проклятые горы?!

Полотно под ногами обрывается – дальше чугунка не идет.

Это – как?

Не веря глазам, Деев падает на колени и ползет по земле, ощупывая почти вросшие в нее последние шпалы и концы рельсов, шершавые от застарелой ржавчины. Затем еще ползет, дальше, долго, в поисках продолжения путей. Ничего не находит.

Вот и железной дороги больше – нет.

* * *

Песок был рыжий и живой. То отделялся от земли и волокся по ней метелью, то становился этой землей. Исчезал вовсе, если стихал ветер. И поднимался пышно – если нарастал.

Песок играл с Деевым: сначала спрятал от него рельсы, которые вели в горы, а потом и те, по которым Деев пришел в пустыню. Отдай, твердил Деев, ковыляя вперед. Отдай! Иногда ударял по песчаным вихрям носком башмака для острастки, но пинки отнимали много сил, и потому скоро перестал. Разгибать колени при каждом шаге было нелегко – брел, слегка согнувшись и не распрямляя ног. Ботинками цеплял корни кустов, а может, корни сами цеплялись к обуви.