Эшелон на Самарканд

Чугунка не могла оборваться, словно истертая верблюжья упряжь, это Деев знал твердо. Знал, что поезда на Ташкент и далее, до самой Бухары, регулярно уходят с Казанского вокзала и достигают пункта назначения. Также знал, что сам он ведет эшелон до Самарканда. И что Самарканд – есть. Значит, дело за малым: найти в складках почвы и путанице трав укрытые от взора стальные брусья, бегущие по деревянным поперечинам.

Где же рельсы?

Он шагал уже несколько часов. Надеялся, что на юг: солнце тонуло в небесной вате, и определить направление хода по собственной тени было невозможно. Старался удерживать курс – именно с юга должны были вынырнуть горы, – но треклятый песок вертелся под ногами, как шаловливая собака, сбивая с ног и с маршрута.

Песок был здесь – хозяин: по правую руку от Деева лежали красные просторы Кызылкума, по левую – Муюнкум, переходящий в необъятную Голодную степь. Да, где-то здесь бежала и широкая река Сыр, и росли горные гряды, разрезая ландшафт на куски и не давая пустыням слиться в единый песчаный океан. Да, почвы прострочены травами и прошиты корнями кустарников – не оборачивались барханами, а стлались плотно, притворяясь землей. Но проведи-ка в этом краю хотя бы пару часов, утирая с лица бесконечную пыль и пытаясь не сойти с пути в песчаной круговерти, – сразу поймешь, кто здесь всем правит.

Что я здесь делаю? – Ищу рельсы до Самарканда.

Зачем? – Везу туда эшелон с детьми.

А где же тот эшелон? – И правда, где?..

Отдай рельсы! Отдай эшелон!

Позади шуршал по песку неотвязный Загрейка. Мальчишка стал так тощ за последнюю голодную неделю, что легкие шаги его сделались почти неслышны, а фигурка уменьшилась до болезненной тонкости. Деев вспоминал иногда про спутника и оборачивался – смотрел ободряюще, кивал: держись, брат. Лучше бы сказать словами, вот только губы, запорошенные пылью, не распечатать.

Если пацан упадет и не поднимется – придется его тащить. Белая бы оставила в пустыне, а Деев не сможет. Это отнимет силы и замедлит ход.

Земля прыгает в глаза, и вот уже сам Деев лежит пластом, едва не расшибив нос и подбородок, – раскинул конечности звездой, как обнимает пустыню. Загрейка топчется у деевских башмаков и скулит, верно, хочет помочь.

Поднимайся! – Не могу, ноги-руки не слушают.

Встань и иди! Сейчас! – Не умею.

Пока ты тут пузом по земле елозишь, умирают дети. И ты им – убийца, убийца!

Встал, побрел дальше. С тех пор спотыкался и падал часто – кусты-травы зловредничали и накидывали корневища на деевские ботинки, а ровная до этого пустыня принялась дурить: ходуном ходила под башмаками, норовя изогнуться холмом или низиной.

В одну такую Деев и слетел кубарем. Была она мелкая, как овражек в приказанском лесу, но летел отчего-то долго, кувыркаясь по откосу и носом пересчитывая торчащие метелки джузгуна. Оказавшись внизу, раскрывать зажмуренные глаза не захотел – замер ненадолго, собирая силы. Казалось, на минуту или на две, а раскрыл – уже стояла ночь.

Тело колотило, из ноздрей шел белый пар. Тяжелый перламутровый свет луны лежал на одном низинном склоне, второй был черен – распростертое по дну деевское тело как разрублено пополам этим ярким светом. Еле слышно дышал ветер, и струи песка змеились по стенкам котловины, поднимаясь вверх. Кто-то теплый и мелкий жался к ногам, не давая замерзнуть окончательно, – верно, дикий зверек.

Где я? – Не знаю.

Что я здесь делаю? – Что-то ищу. Или кого-то.

Кого ты можешь искать? У тебя же никого нет. – Есть! Есть женщина, которая поет мне колыбельную. Есть мужчина, который сильнее и мудрее всех на свете. А еще есть дети, которых люблю – братья? – и за которых отвечаю. Я везу их в Самарканд. Везу в эшелоне, по рельсам. И ищу я – этот эшелон и эти рельсы.

Отдай рельсы! Отдай эшелон!

Деев ударил по струящемуся вверх песку и полез по склону. Карабкался долго: мышцы то и дело сводило, глотку продирало дрожью, словно вдыхаемый ночной воздух был не воздухом, а входящей в горло и легкие ледяной водой. Земля была даже не холодная – мерзлая; на такой спать нельзя – не проснешься. Белые в лунном свете песчинки на ощупь – как снеговая крупа.

А помнишь, дед, какая в двадцатом году зима снежная приключилась?

Фраза вспыхивает в голове электрической лампой. Что за слова, откуда? Кто и когда произнес их и к какому деду обращался? Неважно. А важно только, что горит в мозгу эта ослепительная лампа – не дает снова прикрыть веки и утонуть в ночи. Всей волей, всеми оставшимися мысленными силами уцепившись за это ослепительное, он взбирается по ледяному и сыпучему, затем по твердому и узловатому – выползает из низины.

Пробует и дальше передвигаться ползком, но тело ползти не может – примерзает, что ли, к почве? Передохнув от усилий последних минут, взгромождает себя на колени, затем на ноги. Бредет.

Правой-левой… правой-левой… верста, еще верста. Где же проклятые горы? Или рельсы? Или эшелон? Что же ищу я, долго и мучительно, в этом бесконечном сне?