Эшелон на Самарканд

А может, не дурь? Может, на самом деле — как захотим, так и повернем этот мир? Как захотим — так и поймем?

Да, умирали дети в эшелоне — не сохранил я их, не сумел. Могу подумать, что и дальше будут умирать, чаще и больше. А могу — что теперь-то уж не будут, теперь-то уж самые стойкие остались. Могу ведь так подумать? А?

Да, не выходит у меня хорошим человеком быть — за что ни возьмусь, а не выходит. Все отдаю, жилы рву, грызу каждое дело, и спорится оно, и довожу до конца. А гляну на сделанное — и сердце стынет: что ж я натворил… Могу решить, что я дурной и что душа у меня слепая, и лучше бы мне вовсе не рождаться на свет. А могу — что сделаны уже все ошибки и теперь-то уж наконец получится что-то доброе. Могу ведь так подумать? Могу! Могу!

Что это за крики — там, далеко, снаружи?

Это радость моя кричит. Я и не знал, что есть во мне столько радости.

Кажется, мы стоим, Деев.

Да нет же — мчимся, мчимся!

Нет, стоим.

И правда стоим. Почему стоим?

В окне — только степь, степь. Качаются кусты чертополоха.

А под окном шагает мальчишечья фигурка в белой рубахе — и тоже качается.

Босому, раздетому — кто позволил покинуть вагон?!

Фигурка падает на колени — белой тканью в землю, — утыкается руками в ту же землю и странно дергается. Плачет?

Недалеко — еще одна такая же, тоже припала к земле.

И еще одна.

К ним бегут сестры, кричат заполошно.

Что это с ними, Белая?

Деев, это беда.

* * *

— Это холера, — сказал фельдшер.

Пяток пацанов, распластавшись на карачках у вагонов, блевали в землю. Еще несколько сидели с оголенными ягодицами по окрестностям.

— Точно скажу через пару часов. Но по всему — она, холера. Взрослые только что повыскакивали из вагонов и сбились в кучу у штабного — как были, едва накинув на плечи верхнюю одежду. Все — и сестры, и Мемеля, и даже Белая — смотрели на Буга не отрываясь.

— Где мы? — спросил Деев у машиниста. — До Илецка далеко?

Тот остановил поезд минуту назад, чтобы припорошить песком рельсы на подъеме; тронуться не успел — увидел, как посыпалось из вагонов пацанье с приподнятыми рубахами.

— Прошли давно Илецк, — пожал плечами. — Уже верст двадцать как. И водой там заправились, и угля получили. Проспал ты, что ли, товарищ начальник?

Деев лишь вихры ладонью пригладил и ворот рубахи застегнул — до самой шеи, до последней пуговицы.

Значит, городок далеко позади. Если гонца пешего туда снарядить, на одну только дорогу день уйдет. Да и какой толк с гонца? Лазарет на плечах курьер притащить не сумеет, и дюжину врачей к эшелону пригнать — тоже.

Впереди — даже не станции, а полустанки: Чашкан, Жинишке, Альджан — от одних названий песок на зубах хрустит. Хорошо, если обитаемые.

Вокруг — степь: холмы, белесые от соли, и трава, белесая от солнца.

— Какие нужны лекарства? — спросил у Буга.

— Холерных не пилюлями кормят, а выхаживают. Обильное питье и обильное мытье — вот и весь рецепт. Больных поить — чаем покрепче, с лимоном и сахаром, а также соленой водой. Вагоны мыть — с мылом, до скрипа, а после поливать дезинфекцией: медным купоросом, уксусом.

— А если нечем выхаживать? И мыть — нечем?

— От нелечёной холеры умирает один из двух. Если организмы ослаблены — то двое из трех.

— Всё? — оглядев пустынные горизонты, Деев поднял глаза ввысь — там парила большая птица, беркут или могильник.

— Всё.

— Ну так что стоишь?! — взвился Деев. — Командуй, фельдшер! Организовывай давай хоть что-нибудь! Пока на тебя купорос и лимоны с неба не посыпались…

Кричал на деда зря — командующий из того вышел отменный: спокойный и рассудительный, не чета начальнику эшелона.

Первым делом вынесли из лазарета лежачих: поместили в штабной, потеснив малышню и разложив на лавках по двое и по трое. Лежачие перемены не заметили, а малышня легко на нее согласилась: подселенные были тихи и вовсе не претендовали на самое ценное в вагоне — на внимание и ласку Фатимы.

Всех, кто являл признаки болезни: рвоту, бурление и недержание в кишках, — немедля отправляли в лазарет. Клали на нижние лавки: заболевшие то и дело срывались с мест и вываливались из вагонов на улицу по нужде — бесконечно лазать по нарам вверх-вниз было невозможно. В каждой нижней полке старательный Мемеля прорубил отхожую дырку и под каждую такую дырку насыпал песка и сухой травы, чтоб сподручнее было убирать грязь, — фельдшер опасался, что скоро у больных не останется сил на пробежки.

А больных с каждым часом становилось больше: не из одного вагона, а из всех пассажирских то и дело выстреливали на улицу «бегунки». О том, чтобы тронуться с места, не было и речи: «бегунки» строчили вокруг эшелона, сменяя друг друга безостановочно.

Тех сестер, кто когда-то переболел холерой (а таких оказалось двое), отправили в лазарет на помощь фельдшеру. Остальным же строго-настрого запретили покидать вагоны, а также выпускать еще здоровых ребят: пространство у состава было скоро загажено и потому опасно.