Эшелон на Самарканд

— Верует, — посерьезнел вмиг казак. — Потому не боится. Мы все — веруем и не боимся.

И посмотрел на Деева, словно ружьем в него целясь.

— Еще бы дров или угля, — не успокаивался фельдшер. — Воды будем кипятить много, а без топлива…

— Прекратить торг! — Деев рявкнул так, что бесстрастный до того верблюд задергал башкой, зазвякал висюльками на сбруе. — В лазарете много больных. Неймется твоему атаману — пусть присоседится и пошепчет молитовку рядом, но тихо и не мешая. Гнать не будем.

И снова осклабился казак: мол, другого ответа и не ждал. Загорелая физиономия его легко переходила от суровости к усмешке и обратно. Эх, за эту вот ухмылку свысока сдернуть бы тебя за ногу с верблюжьего горба — да лицом в землю, в холерную грязь!

— Всё, что наобещали, привезете вперед, — заключил Деев.

Выкуси, рожа.

— Уже привезли, — казачья улыбка стала еще шире. — Соли два мешка. Остальное — после.

Фельдшер только было водрузил бочонок с известью на вагонную площадку, к деевским ногам, но, заслышав про соль, вновь развернулся к гостю. Тот лыбился одобрительно и едва не смеялся в голос: ну же, дед!

Буг кинулся обратно к арбе. Там и в самом деле лежали два небольших туго набитых мешка. Развязал, ткнул щепотью в оба, кинул на язык: соль!

Казак вздернул брови и сморщил нос, но сдержался, не захохотал.

— А если б я не дал согласие? — с ненавистью спросил Деев.

— Так ты ж дал!

— Что же, силой бы лазарет отобрали, а детей вышвырнули?

Ухмылка гостя тотчас обернулась оскалом. Не спешиваясь и не глядя более на собеседников, казак молча высвободил из упряжи концы оглоблей и сбросил на землю, затем развернул верблюда и направил прочь. Верблюжий ход был мягок, и скоро перебора копыт и звяканья сбруи не стало слышно, одна только желтая пыль повисла стеной. Арба осталась рядом с дедом.

— Я ж с ними воевал, с казаками этими, — сказал Деев. — А теперь вот продался. За мыло.

Кроме мешков с солью, лежал на арбе еще и тюк из старого военного одеяла. Буг сунул руку внутрь и вытащил горсть чего-то мелкого, яркого — конфеты в обертках. В объемистом тюке — фунтов пятьдесят, не меньше.

— Карамель, — не поверил глазам фельдшер. — Леденцовая.

— Терпеть не могу сладкое, — сплюнул Деев. — С души воротит.

* * *

«Яблочных» оказалось немного, всего-то пара дюжин. Сперва Деев решил, что это лишь часть отряда, но позже понял: все тут собрались, соколики. Бородатые до самых глаз и сумрачные — определить их возраст казалось затруднительным. Но были среди густых бород и обильно седые, и по-юному пышные. На головах — папахи полысевшие, ушанки из войлока, киргизские тюрбаны. На плечах — шинели, бешметы и драные халаты. Тот еще сброд.

Все — конные. Сидели в седлах вольготно: не торчали из стремян, как новички-кавалеристы, а словно вырастали из лошадиных крупов и обтекали их — ногами, руками, всеми своими гибкими телами, — отзываясь на каждый конский шаг и одновременно направляя его. Эти наездничать научились раньше, чем ходить: казаки, все до единого. Вернее, белоказаки. А еще вернее — бандиты.

Стоя на вагонной площадке, Деев наблюдал прибытие банды. По привычке считал и оружие противника — винтовки за спинами, кинжалы и сабли, наганы в кобуре, — но было оружия такое количество, что учет не имел смысла. А уж в крытой шкурами кибитке, которую притащил знакомый верблюд, и вовсе могло скрываться что угодно: хоть гаубица, а хоть бы и целый бомбомет.

Лучше бы Дееву не встречать гостей и в лазарете на время молитвы не быть, уж слишком стал в последнее время гневлив. Но иначе-то — как? «Если начну орать и оружием размахивать — схватишь меня в охапку и оттащишь в степь, — приказал заранее фельдшеру. — Револьвер отберешь. Буду сопротивляться — бей крепче, разрешаю». Тот пообещал.

Еще издалека, завидев походный храм, всадники осенили себя крестами. Теперь же, подъехав ближе и спешившись, крестились опять, уже многократно и с поклонами (Дееву у вагонной двери стало неловко — будто ему самому поклоны били). Коней не привязывали, не треножили, просто закинули поводья на шеи, и те послушно отошли в сторону — пастись.

Который же атаман Яблочник? Деев решил было, что этот — высоченный мужичище в чекмене и сапогах, — но тот оказался священником: достал из притороченного к седлу мешка пыльную рясу и накинул прямо поверх чекменя. Еще достал два креста — один на шею, второй в руку — и бренчащий сверток, очевидно, с церковной утварью.

Остальные уже суетились: утирали пыль рукавами с лиц и сбивали со штанов. Снимали шапки, пятернями расчесывали волосы.

Что же они, всей гурьбой богомольничать собрались?

— Уксус, — коротко сообщили, выставляя из кибитки на землю несколько объемистых бутылей толстого стекла, в каких обычно хранят самогон.

Жидкость внутри плескалась прозрачная, слезой — могла и правда оказаться уксусом. А могла и — простой водой.

Бежать к подарку и совать в него нетерпеливо нос, как фельдшер поутру, Деев не стал.

— Мыло где? — спросил сурово.

— После, — так же сурово ответили.