Эшелон на Самарканд

В караван-сарае жили люди. Признаки их обитания смотрелись чуждо в этом пустынном и почти навеки уснувшем пейзаже. Несколько костров, разведенных на камнях, и сидящие вокруг мужчины с винтовками. Несколько арб и телег с торчащими оглоблями, уставленных сундуками, горшками (повозки перегораживают двор надвое, отделяя половину под загон, где стоят распряжённые лошади). Пара пестрых юрт, расставленных прямо в арках первого этажа. На втором — сохнущие после стирки ковры и белье. Нет, люди не жили здесь — скорее, укрывались. Это был не дом, а прибежище. Кочевая стоянка.

И кочевники эти были не мирные пастухи, а воины. На груди — перекрестья патронташей, бинокли. На поясе — кинжалы. На земле и к стенам прислоненные — ружья, ружья… Женщин почти не видно — либо нет вовсе, либо прячутся. Деев только однажды заметил, как мелькнула на балконе второго этажа фигурка с закрытым лицом, — возможно, уже знакомая старуха.

Его вели по периметру двора. Мимо черными дырами плыли бесчисленные арки — входы в жилища первого яруса. Из дыр тянуло затхлым. В одной сбились в кучу бараны, оттуда неслось полусонное блеяние. В другой что-то светлело неподвижно — повешенное тело в ватном халате. На висельника никто не обращал внимания.

Еще издалека Деев понял, куда направляют его винтовки конвоя. Одна сторона двора была освещена ярче других — в арках пылали торчащие из глиняных кувшинов факелы. Над мостовой возвышался длинный помост, застеленный крупно-полосатой циновкой. На циновке сидели мужчины и ели. Сидели рядком, скрестив ноги и удобно развалившись, пальцами подбирая со стоящих перед ними плоских тарелок еду. Тринадцать человек — не простых, а каких-то очень важных: от каждого веяло гордостью и мощью, словно заняли помост тринадцать племенных быков или тринадцать тигров.

И был это не просто ужин, а какая-то особая трапеза. Уж слишком громко звучали тигриные голоса. Слишком заливисто хохотали. Слишком азартно кричали что-то остальным воинам, рассевшимся у костров, — и слишком исступленно те ревели что-то в ответ. Во дворе не пахло вином или водкой, а только горящей нефтью от факелов и вареной бараниной — люди были пьяны не спиртом, а своей особой радостью. И чем ближе подходил Деев к сотрапезникам, тем ощутимее становилось исходящее от них возбуждение — сам воздух кипел восторгом.

Один из конвоиров, согнувшись почтительно, метнулся к центру дастархана и шепнул что-то председателю торжества. Тот мотнул рукой, и Деева повели на свет, пред очи собравшихся.

Когда-то во дворе были вырыты фонтаны, теперь от них остались только неглубокие воронки со следами лазурной смальты. Одна такая голубела аккурат напротив помоста. В нее-то конвоир и ткнул стволом. Не понимая, что от него хотят, Деев слегка замешкался и второй тычок получил уже в спину. Туда? Шагнул вниз.

Оказался на дне сухого фонтана и утонул по щиколотку в песке, гнилых огрызках и рыбьих костях. С одной стороны удивленно смотрели на него участники застолья, с другой — ружья конвоиров.

Деев распрямился — лицо достигло уровня полосатой циновки. Заглянуть в тарелки ужинавших он не мог, а вот рассмотреть их самих — вполне: располагались недалеко, в паре саженей. Только высоковато чуток.

Зубы у всех были крепкие, как на подбор. Белые, серые, желтые — клыкастые улыбки щерились отовсюду, еще более хищные в обрамлении темных усов и бородок. Одежда разномастная: от шерстяного халата до английского военного кителя, надетого поверх шелковой рубахи-пеструшки. Все в головных уборах, некоторые в двойных: тюбетейки поверх платков, тюрбаны, фески. Все видные, крупные, могучие: едва на помосте помещаются и друг друга на землю не спихивают. Рокочут по-своему, хохочут и на предводителя с вопросом поглядывают: что, мол, это за чудак в бассейне?

А предводитель не смеется. Этот — из тех, кто смеется мало. У него взгляд чугунный и губы сомкнуты, как запаяны. Халат самый скромный, лицо тощее, бороденка жидкая — а сотоварищи на него глаза поднять боятся: поворачиваясь в его сторону, смиряют зычные голоса и взгляды почтительно в циновку утыкают. Этот единственный не ликует со всеми — устал от чувств, уже давно. Лет ему не больше сорока, а смотрит бесстрастно, как аксакал.

Послышалось, или остальные называют его Буре-бек? Нет, не послышалось.

Он берет с тарелки что-то и бросает в фонтан. К башмакам Деева падает баранья лопатка, почти обглоданная. «У-у-у-у!» — гудят сотрапезники. Так вот для чего нам нужен шут! Уже хватают со стола недогрызенные ребра и позвонки, уже замахиваются, но бек роняет что-то коротко, и мужчины послушно кладут кости обратно.

Надо просто смотреть в сторону — не под ноги, откуда жирно пахнет едой, не вверх, как верующие в минуту страха, и не в лицо беку-издевателю, — надо смотреть в сторону, это разумнее всего и позволит продержаться дольше. А Деев смотрит — в лицо.