Эшелон на Самарканд

На рассвете острые вершины горят кострами по синему каменному морю, на закате пылают вновь. Само же каменное море оборачивается то золотом в теплом солнечном свете, то серебром в холодном лунном. И только глубокие расселины и днем и ночью остаются исчерна-лиловыми, источая вечный холод и вечную темноту.

Эшелон погремушкой грохотал по склонам. Гулкое эхо скакало по откосам, то и дело норовя обогнать поезд и выскочить из-за угла навстречу. Ни зевак, ни путников, ни даже бродячих собак не встречалось на этом пути, а только камни и камни. Вдали, над ущельями, висели в воздухе беркуты — единственные зрители неуклонно державшей путь «гирлянды».

С крыши штабного вагона Деев смотрел на каменное море, по дну которого пробирался поезд.

До конца пути — сотня верст. Сегодня эшелон дойдет до Самарканда.

В Ташкенте провели почти сутки. Деев сам тормозил отправку, все надеялся найти еще сотню белых рубах. Не нашел.

«Ты пойми, товарищ, — сказал ему глава ташкентского гарнизона. — Права я не имею армию оголять. Аккурат через полмесяца — зима. А солдатам моим этой зимой еще Буре-бека ловить — по горам, по снегам. Что ли, прикажешь без белья? Детям твоим до целевого детдома с молочной кашей — всего-то сутки катить. Уж как-нибудь докатят».

Да, докатят. Только четыре сотни останутся потом под крышей, кашу эту молочную лопать, а одна сотня — на улице. И аккурат же через полмесяца — зима.

Деев придумал достать мануфактуры, сбегал на текстильную фабрику. Но фабрика та лишь называлась текстильной, а оказалась — чесальной: там выдирали из хлопковых коробочек вату и чесали волокно, а само волокно тюками отправляли в далекий Ярославль.

Был в милиции, в таможенном управлении, в ЧК — ничего не нашел: не было во всем богатом Ташкенте сотни белья для бездомных детей.

До Самарканда — девяносто верст…

Сами беспризорники за время в эшелоне уже растеряли весь свой нищенский вид. Были отдраены сестрами до поросячьей розовости и выбриты до блеска. Уши — прочищены и выскоблены. Ногти — острижены. Язвы — прижжены йодом. Словом, пупсы магазинные, а не дети. Только одеты по-прежнему — в лохмотья.

Это рванье не поддавалось латанию и стирке, его нельзя было вывернуть наизнанку или перешить. Оно было — сплошные дырки, нитки и несмываемая грязь. На фоне белых эшелонных рубах казались и вовсе одной грязью.

Если бы не подлог со списками, Деев и думать бы не думал об одежде. Мало ли в каком тряпье детей в приемники сдают! Порой и вовсе безо всякого тряпья. Но подлог имелся, и лохмотья приблудышей просто кричали об этом.

Может, зря волнуется Деев? И заведующая в Самарканде окажется мила и доверчива, как Шапиро, — примет всех и не заметит обмана? А если окажется как Белая?

До Самарканда — восемьдесят верст…

Признаться во всем? Отписать в Казань покаянную депешу — рассказать про сотню умерших в пути и сотню подобранных? Не выкинут же их на улицу, пристроят куда-нибудь. Пусть и не в целевой детский дом, поставленный на особый снабженческий баланс и больше напоминающий санаторий. А куда? Некуда. Нет в Самарканде других детдомов, не дошли еще руки у советской власти.

Но даже если не найдется для приемышей крова — неужели же пропадут в сытом Туркестане? Опытные-то бродяги и скитальцы, каких поискать! Деев провез их через Голодную степь, через мертвые пески и горы в край виноградников и рисовых полей — провез до холодов и снегов, успел. Неужели же этого мало? Мало.

До Самарканда — семьдесят верст…

Шестьдесят…

А когда оставалось не более полусотни, Деев обошел вагоны и велел сестрам собрать всю ребячью одежду — для стирки и дезинфекции. «Какая стирка?» — изумились те. Горы вокруг. А до конца маршрута — пара часов.

Исполнять, приказал коротко. Правило номер четыре — правило начальника эшелона.

Рубахи собрали и сложили в штабном. Они лежали высокими белыми кипами вокруг ванны, а кучками пониже валялось рядом и отрепье беспризорников.

Скоро «гирлянда» выскочила из ущелья и помчалась по самому его краю. А Деев рванул вниз оконную раму и стал швырять бельевые кипы в открывшуюся дыру.

В окно летели ветер и грохот. Из окна — рубахи.

И малышня в штабном, и Фатима, и Кукушонок, и даже Капитолийская волчица смотрели завороженно, как начальник эшелона сражается с ветром. Деев метал белье, как гири, напрягая все мышцы, — воздушные вихри норовили забросить вороха обратно. Одна стопка, вторая, десятая — все вон, вон!

И в других вагонах зачарованно глядели в окна. Там, заслоняя горный пейзаж, металась гигантская стая белых птиц. Или рубах? Они махали крыльями и гладили эшелон — по окнам, по лицам детей, прильнувших к оконным стеклам, — а потом нырнули в пропасть, и было их уже не найти и не собрать, даже если бы кто-то задумал остановить паровоз и отменить содеянное.

* * *

— Пойдете бо́сые и голые, — сказал Деев детям. — А кто стыдливый — зимует на улице.

Упреждая возражения, добавил: правило номер четыре.

Возражать и не думали — понимали, для чего затеяно.