Эшелон на Самарканд

— Боже мой, — выдохнул Буг. — Сто тысяч пудов…

Разозлился Деев на такую чувствительность. И захотелось ему не деликатничать — выложить фельдшеру всё как есть, начистую. Что сгорел девятого марта не только хлеб в амбарах. И лошади на местной конюшне сгорели, и скот в сборном хлеву, и мучные, кто в амбарах тех замешкался. И бунтовщики сгорели — но эти хотя бы не заживо. Их постреляли, дед, — всю деревню, до единого человека. Лежали они меж полыхающих амбаров вперемешку с упавшими пугалами, неподвижно, и горели. Смердело — что в твоем аду: жженым зерном и жженым же мясом. Но ведь что удивительно, дед: избы все выгорели дотла, а частокол с вышками остался, едва подкоптился. Это — как?! Ссыппункт назавтра уже работал. Весь день сюда возы с зерном заезжали, а обратно выезжали — с трупами. Вороны в тот день страх потеряли, бросались на телеги и на ходу горелое мясо рвали…

Но Буг больше не спрашивал — только сидел, обхватив руками седую голову, и шептал беспрестанно: сто тысяч пудов… сто тысяч… сто тысяч…

Надоело Дееву причитания слушать.

— Счастье, что тогда на складах всего сто тысяч было, — сказал жестко. — Знаешь, сколько пудов этот пункт вмещает?

Фельдшер смотрел на него — в темноте видны были только сведенные белые брови и белые же усы, поникшие скорбно.

Деев потянул немного, усиливая будущее впечатление, а затем веско произнес:

— Миллион.

И Буг замолчал.

* * *

Питерцы явились к ночи — плечистые, усатые. Все — с открытыми и загорелыми лицами. Двое — с винтовками, один — с лихо торчащим из-за ремня маузером. Три богатыря.

Повели далеко, на задворки укрепления, где располагался сборный хлев — небольшой, голов на двести. Судя по всему, срубили его на всякий случай — чтобы имелся на ссыпном пункте еще и скотный приют: хоть на ночь перегоняемое стадо заводи, а хоть заодно с хлебом в Москву-Петроград отправляй — удобно.

В хлеву дежурила мучная охрана — несколько мужиков с закрытыми лицами валялись на топчанах у входа. Гостей пропустили, но ни здороваться, ни предлагать сидячее местечко не стали. Вместо этого — ночью, при свете керосинок, вдруг — принялись чистить свое оружие. Деев насчитал у хозяев четыре обреза, три револьвера и один дамский пистолет. Охотничьи ножи в голенищах и топоры — не в счет.

— Одолжите керосиновую лампу, товарищи, — попросил Деев.

Хозяева не отвечали, но и не возражали — и он медленно подошел к топчанам, медленно взял одну керосинку. Держал руку на кармане с револьвером — не доставал тот револьвер и даже в глаза охранникам не глядел, просто касался пальцами оружия на бедре. Заметил, что и фельдшер придерживает свой конфетер так же осторожно. И питерцы придерживают — но эти без деликатности, в открытую, дерзко улыбаясь. Дерзко — это хорошо: значит, не успели с местными сговориться.

Освещая дорогу, Деев отправился изучать хлев. Длинное и темное пространство было разрезано вдоль узким проходом — от входа на одной стороне и до выхода на другой. А каждая половина состояла из нескольких загонов, где сейчас топтались, сонно дыша, обитатели — на деевское счастье, этой ночью их было много. Коровы, овцы, козы, опять коровы — тощие, мосластые, но живые. А некоторые из них — стельные. Эти-то и были нужны. Это и был тот самый пресловутый излишек, ради которого шли работать на сборный пункт. Не учтенный в бумагах новорожденный теленок фунтов на девяносто живого веса — нежнейшее мясо, потроха, кости на холодец и шкура на продажу. Или ягненок — весом полегче, но каракуля на целую шапку. Да хоть бы и козленок — семье на сытный ужин, а младшенькому на шубку. Да хоть бы и яиц десяток, если собрали по разверстке не скотину, а птицу.

Абы кого, с улицы, сюда на работу не брали — а только своих, только проверенных людей. Новых рабочих мест было мало — отсюда не увольнялись. Правда, сотрудники сборных пунктов и гибли чаще, от шальной пули или шального серпа в живот, — работа была прибыточная, но опасная, как в армии. Видно, и мучные охранники были друг другу не чужие люди — то ли братья, то ли сватья-кумовья, а то ли бывшие фронтовые соратники; потому и беседы вести им нужды не было — понимали друг друга с полуслова.

Деев шерстил хлев, как борзой пес в поисках подстреленной дичи: заходил в загон и рыскал меж костлявых спин и рогатых морд с низко опущенной лампой — искал отяжелевшее брюхо. Быстро смекнувший про всё фельдшер помогал: оглаживал хребты, успокаивая полусонную скотину, а заодно выискивая на ощупь какой-нибудь раздобревший круп. Чмокал и цокал языком при этом, как заправский конюх.

В сытое время коровье стадо могло и озлиться на чужаков — затоптать или забодать. Но в голод животные слабели и делались покорны. Одни только свиньи шалели с голодухи, поэтому свиней держали отдельно. В этом хлеву их не было.

Обшарили всё — нашли трех телок на сносях и одну котную овцу.

— Верил бы в бога — помолился, чтобы нынче ночью хоть одна отелилась, — сказал Деев.

Случиться такое могло вполне — коровы были тяжелы основательно, распухшие вымена их висели едва не до земли. Буг заглянул каждой под хвост, провел пальцами по торчащим соскам.