Эшелон на Самарканд

В Рузаевке — крупной узловой станции с вокзалом и ремонтным депо — Деев надеялся на многое и искал сразу все: еду, дрова или прачечную, что согласилась бы за ночь выстирать эшелонное белье. Не нашел ничего. Но, рыская по территории, на задворках отстойника разглядел пустую цистерну, грязнущую и в масляных подтеках; такими обычно перевозили ворвань. Выяснилось: и правда, доставили когда-то китовый жир, а что после делать с пустой емкостью — не знали, оставили до распоряжения. «Разреши остатки с донышка соскрести», — попросил Деев начальника станции. Тот усмехнулся и разрешил: «Соскребай, если найдешь хоть каплю». Зря усмехался: Деев с Бугом весь вечер проползали в холодном баке, чуть не задыхаясь от рыбного зловония и обтирая стены камышовым пухом; вылезли с ведром пропитанных жиром комочков — для смазывания пролежней.

В Сызрани бегал по городу и требовал невозможного — пуховые подушки. Был в горснабе, в горсовете и в отделении милиции. Везде смотрели, как на идиота, чуть пальцем у виска не крутили. «А где мне, по-вашему, подушки искать? — огрызался Деев. — В степи?» В отделении милиции увидел случайно, как привезли взятых с поличным самогонщиков. Выклянчил часть вещественных доказательств — три бутыли мутного первача: хоть и не спирт, а для дезинфекции в лазарете вполне сгодится.

В Самаре обнаглел: отправился не в снабжение, а напрямую на мыловаренный завод — просить мыла. Директор не дал: товар медицинского значения, а отчетность строгая, не пошалишь. Уже уходя ни с чем, Деев заметил во дворе телегу с дезостанции — приехала за мыльными смывами, в которых проваривалось особо грязное белье. Подкупил возницу: за бутылку самогона из лазаретных запасов тот согласился забрать пятьсот рубах и контрабандой свозить на дезинфекцию — в ночную смену, когда начальство спит, а рабочие не прочь пропустить на халяву стаканчик. Провернули все затемно: рубахи уехали из «гирлянды» на закате, а вернулись под утро — мокрые, едва отжатые, но честно пахнущие мылом и иной противной химией.

У Кинели заметил тянувшийся вдоль путей обоз агитаторов: верблюд тащил большую кибитку, раскрашенную в яркие цвета и лозунги, а из нее торчали несколько молодых и веселых лиц. «Книжки детские есть?» — закричал Деев с вагонных ступенек. «Только песни!» — рассмеялись в ответ. На том и сошлись. Пока «гирлянда» заправлялась водой и песком, агитбригада пробежалась по вагонам: под гармошку и бренчание ложек исполнила в каждом забористую песенку, сплошь состоявшую из придуманных слов, — эдакий веселый винегрет, который Деева озадачил, а детей привел в восторг. Добравшись до лазарета, агитаторы стушевались было и хотели завершить концерт, но фельдшер попросил спеть и лежачим тоже. Спели. «Крам-бам-були! Юшки-вьюшки! Веревьяны, веревью!.. Синтерьетор! Извинотор! Байбаюта и та-та!» — раздавалось в бывшей церкви. Дети неподвижно лежали на нарах — может, слушали…

Деев стал даже и не охотником, а охотничьим псом, что за версту чует дичь и устремляется к ней через леса и болота. Деев стал хищником: хватал всё, что могло накормить, согреть или порадовать детей, и тащил в «гирлянду».

Знал, что за этой бесконечной охотой — вынюхиванием, выслеживанием, погоней и выпрашиванием — прячет страх: вслед за днем неизменно наступит вечер. А значит, снова нужно будет идти к лежачим.

Падали сумерки, густели и оборачивались ночью. «Гирлянда» почти растворялась в этой тьме, окна загорались керосиновым светом, желтыми квадратами парили над землей. В этот синий и сонный час, когда старшие дети уже лежали по нарам, слушая лермонтовские стихи, а Фатима пела для малышей, в штабной приходил Буг — на колыбельную. Обратно в лазарет шли уже вместе.

Буг направлялся прямиком к нарам, где произошли нынешние новости. Ставил керосинку у изголовья и откидывал мешковину с лица лежачего. Деев смотрел на застывшую мордочку, каждый раз с трудом узнавая ребенка, — утончившиеся носики и стеклянные глаза превращали детей в кукол, едва напоминающих прежних себя. Веки им Буг почему-то не прикрывал, зато лепил из губ улыбку, пока мышцы не успели закоченеть, — все умершие улыбались.

Деев кивал. Фельдшер заворачивал тельце в мешок; поднимал — легко, как младенца, — и передавал начальнику; брал керосинку и шагал вперед, освещая дорогу. На выходе прихватывал лопату, что теперь всегда стояла в углу лазарета. Деев нес ребенка; он всегда носил детей сам, иначе не мог.

Они спускались по вагонным ступеням — молча и торопливо, озираясь на тихие вагоны, — и спешили прочь. Еще днем Деев успевал приметить местечко подальше от путей, где-нибудь за складскими домиками или придорожными кустами. Туда и направлялись. Позади скользила беззвучная тень — Загрейка.