Эшелон на Самарканд

Стремительно начавшись, брачная эпидемия быстро пойдет на спад и скоро закончится. Некоторые пары сохранят верность и тягу быть рядом. Некоторые наскучат друг другу и прекратят «семейную жизнь». Но женатым статусом будут дорожить все.

Мальчишки из нелюбви к слову жена станут говорить просто моя, с особым выражением. В мальчишеских вагонах зазвучит на все лады: «Ты только моей о том не рассказывай — со свету сживет!» — «Моя-то вчера совсем сбрендила…» — «Пойти, что ли, моей накрутить хвоста…»

А в девчачьем зазвучит слово муж (не мой

, не как-то иначе, а только и непременно муж, произнесенное громко и с гордостью): «Спрошу-ка у мужа». — «Мне муж не разрешает». — «Ох, мужу не понравится…»

Злоязыкие обычно и быстрые на издевку, тут пацаны будут деликатны. Ни единой шутки не прозвучит в эшелоне о «женатиках» — «холостые» с уважением и легкой завистью признают их право быть вместе.

* * *

Всех мальчишек Фатима называла Искандерами: малолеток из штабного, подросших ребят из пассажирских вагонов. Не про себя, не тихо и в сторону, а громко и вслух. А еще обнимала и целовала.

Кто бы ни пробегал мимо — переросток, заходивший к Белой за советом, или трехлетка, забредший следом за старшими, — все непременно сбавляли шаг рядом с Фатимой. Она тотчас оставляла дела и трепала гостя по бритой голове или щекам, а чаще просто прижимала к груди и опускала губы на приникшую к ней колючую макушку: «Искандер ты мой, Искандер…»

И ершистое пацанье замирало, окруженное мягким и властным женским телом. Никто не вырывался, не требовал называть по прозвищу: соглашались быть Искандерами за секундную ласку и поцелуй. Некоторые прибегали в штабной без причины, порой по паре раз на дню, — за нежностью, как за хлебом.

— Не надо их обнимать, — сердился Деев.

— Это почему же? — возражала с улыбкой.

— И целовать не надо!

— А это почему? — снова с улыбкой.

— Тебя на всех не хватит.

— Вам-то откуда знать? — уже не улыбалась, а смеялась открыто.

И нечего было Дееву ответить. Стыдно признаться, иногда он и сам хотел бы стоять, как мальчишки, уткнувшись лицом в эту мягкую грудь.

— У тебя что, сына Искандером звали? — решился однажды спросить.

Кивнула не сразу и добавила чудно!:

— Не стоило называть ребенка именем великого завоевателя.

Вот и поди разбери, что имела в виду!

Деев редко ее понимал. Отвечала — вроде бы и на вопрос, вроде бы и русскими словами. А — не понимал.

— Ты почему в эшелон записалась, Фатима?

Пожимала плечами и крепче прижимала к себе детские головки, что непременно оказывались около, только руку протяни.

— Их так много, — вздыхала и улыбалась, как извиняясь. — Так восхитительно много…

Детей в «гирлянде» ровным счетом пятьсот человек. Ну и что здесь восхитительного?!

Пожалуй, Фатиме — единственной из взрослых — по-настоящему нравилось в «гирлянде». Остальные — и сам Деев, и Белая, и труженицы-сестры — горели на рабочем посту, искренно желая скорее достичь Самарканда. А Фатима — не торопилась вперед. Наслаждалась жидким эшелонным пайком из ботвы с отрубями. Хороводом забот о малышне. Ночами на нарах, отгороженных мятым ситцем. Беспрестанным укачиванием Кукушонка. Стиркой, уборкой, мытьем… Никак не вязалось это в голове у Деева: университет в заграничном Цюрихе — и полоскание белья; речи, как из книжки выписанные, — и страсть к младенцу-подкидышу.

— Нравится тебе здесь, Фатима?

И снова ответила будто строчкой из стихов:

— Я бы хотела, чтобы мы ехали бесконечно.

— Как это бесконечно?! — немедля вознегодовал Деев. — Откуда я еды столько возьму?..

Рядом с ней он чувствовал себя мальчишкой. И дело было даже не в чудаковатых ее ответах и не в приметах возраста, что яснее проступали от долгой дороги: морщинки у глаз, белые пряди в косах. Жила в ней какая-то могучая и мягкая сила, которая подчиняла и строптивое пацанье, и глупыша Мемелю, и даже старика фельдшера.

Тот и вовсе повадился заглядывать в штабной — не днем, а непременно вечерами, когда вагоны уже готовились ко сну. То одалживал у Деева бритву, то у Белой карандаш, то продолжал разговор, случившийся утром и тогда же оконченный. А уходить обратно в лазарет не спешил. Чего ждал? Деев сперва не мог понять, а после догадался: Буг ждал колыбельную. Седой старик — с руками, усыпанными гречкой, с пучками белых волос из больших ушей — ждал колыбельную.

И Деев стал поить его чаем: усаживал в свое купе и наливал кружку кипятка с горсткой рубленой травы. Сам садился рядом.

Сидели молча, сжимая в руках обжигающие кружки и едва обмениваясь парой фраз. Оба знали, что говорить сейчас о делах лазаретных нельзя, и не говорили — оберегали недолгие минуты предстоящей радости. Оба знали, что чайная беседа эта — и не чайная совсем, и не беседа вовсе, а ожидание, но признаваться в этом друг другу было неловко. А когда гасли в штабном все лампы и темнота наполнялась тихим женским голосом, неловкость исчезала.