«Если», 1995 № 09

Теневые миры стремятся стать Реальностями[3].

Иногда им это удается.

Германия могла выиграть первую мировую войну. Или второй ее раунд, начавшийся в 1939 году. Это реальности А. Лазарчука («Иное небо»), Ф. Дика («Человек в Высоком Замке») и некоторые другие.

Заметим, что к существенным изменениям структур сегодняшнего мира победа Германии не приводила.

Возможен вопрос: а есть ли среди вероятностного континуума, среди миров-отражений, символизирующих утраченные в нашей реальности возможности, пути, отличающиеся от нашего не только отдельными именами и фактами политической истории, но и результатами? И где те критические точки истории, которые сформировали нашу действительность?

* * *

Первая, ближайшая к нам «точка ветвления», выявляющаяся в результате анализа контекста истории, связана с «противостоянием двух систем». Речь идет, разумеется, не о том, какая из сверхдержав должна была господствовать на планете. Достаточно простые соображения, вытекающие из теории систем, убеждают в том, что «выигравшая» страна, будучи неразрывно связанной с «проигравшей», обязательно разделит ее участь: распад СССР неизбежно приведет к распаду США и наоборот… Противостояли не страны, а идеологии, картины мира, сосуществующие в рамках единого европейского менталитета (что показал, например, В. Рыбаков в чуть ироничных построениях «Гравилета «Цесаревич»).

История — это всегда аккомпанемент победителю: поражение СССР сейчас воспринимается как неизбежность и, более того, благо. Идеология коммунизма объявляется нежизнеспособной… Однако все не так просто. Нет такого мира среди Теней, над которым не сияла бы своя звезда. А великое сражение двух систем было проиграно нами, в сущности, случайно.

«Цивилизация есть ответ на вызов», — писал А. Тойнби. Европейская цивилизация есть прежде всего ответ на вызов бесконечности, исходящий из пустого черного Космоса. Результат столкновения систем и идеологий определялся в первую очередь тем, какая из сторон найдет более достойный ответ, кто выиграет в космической гонке, бледным и бессмысленным подобием которой была гонка вооружений.

Успех Союза с первым спутником и первым космическим кораблем поставил Штаты в тяжелое положение. Следующей очевидной цепью была Луна, причем цель эта могла оказаться и оказалась решающей.

Увы, советская лунная программа развивалась от неудачи к неудаче. И в тот критический момент, когда надо было осознать цену поражения и, может быть, пойти на огромный риск, чтобы вырвать победу у противника, советское руководство отказалось от лунной программы и заменило ее паллиативом («Луноходы», орбитальные станции и т. п.), который лишь маскировал отступление. Собственно, уже тогда можно было начинать «перестройку», демонтажи распад системы социализма, по крайней мере, избавив собственный народ от горького зрелища двадцатилетней агонии режима.

Интересно, что советская фантастика 60-х годов (с обеих сторон) прекрасно понимала цену «лунного противостояния». И разгром редакции фантастики «Молодой гвардии» в конце 60-х был просто следствием поражения. Классическая советская фантастика, призванная подготовить низкоэнтропийный ранне-коммунистический мир, была нужна системе, стремящейся к победе. Системе, потерявшей надежду на нее и стремящейся извечными «тоталитарными» рецептами лишь продлить свое существование, она была попросту опасна.

* * *

«Именно преданность здравому смыслу, а вовсе не ханжество, как почему-то полагают многие, отличают викторианскую этику. С первых же дней двадцатого столетия эту этику считали безнадежно старомодной и обреченной на быстрое забвение. Однако несмотря на все политические и эстетические сумасшествия, она выжила и, очевидно, будет жить дальше. Более того, сейчас ее перспективы выглядят значительно лучше, чем сто пет назад»[4].

Дискуссия о перспективах викторианской этики не кажется мне уместной: пациент скорее мертв, чем жив. У тех, кто еще помнит действительную социально-психологическую обстановку конце XIX столетия, это не вызывает огорчения. Однако разрушив викторианскую систему этических императивов, XX век не сумел обеспечить ей приемлемую замену (если, конечно, не считать трех законов роботехники в изложении А. Азимова). Это может означать, во-первых, искусственность смены парадигм, во-вторых, проявление каких-то неизвестных факторов, связанных со взаимодействием аналитических и хаотических структур.

Во всяком спучае, не подлежит сомнению факт СЛОМА мирового исторического процессе на рубеже десятых — двадцатых годов нашего столетия. Проявляется это прежде всего в изменении РИТМА истории. Возникшие вследствие нарастания в обществе колебательных процессов волны времени резко повысили СОЦИАЛЬНУЮ ЭНТРОПИЮ — меру нереализованной социальной энергии и, как следствие, ИНФЕРНО — меру индивидуального человеческого страдания. Понятно, что это не могло не сказаться отрицательно на темпах социального и технического прогресса.