Если б мы не любили так нежно

Собираясь на родину, мастер Галловей написал другу молодости письмо, передал его в аглицкое посольство — кто-то из посольских собирался плыть северным путем в Лондон. Но не зазнался ли старый друг, не пошла ли у Айниго голова кругом от королевских заказов? И вот ответ: старина Айниго Джонс, первый зодчий Англии, зовет его в Лондон, на родину, ему требуются преданные своему искусству, не обделенные талантом архитекторы, он помнит старую дружбу и никогда ей не изменит. Нет, сын хамовника из графства Смитфильд не зазнался: он готов, он клянется святым Варфоломеем (Айниго Джонс родился в приходе святого Варфоломея), что готов немедленно предложить Кристофору Галловею пост своего помощника по строительству дворца Ее Величества королевы Генриетты, венценосной супруги Карла I…

Джордж Лермонт и радовался за своего единственного настоящего друга в Москве, и печалился по поводу близкой разлуки. До глубокой ночи горела свеча в окне маленького домика у Арбатских ворот. Допив последнюю кружку горького пива, Крис Галловей заночевал у Лермонтов. Скоро в горенке раздался его богатырский храп, у коего было больше колен, чем в руладах любого соловья. А Джордж Лермонт не спал и до первых, и до вторых петухов. Болели старые раны, но пуще боевых ран грызла сердце тоска по навсегда потерянной родине с вечно юной подружкой Шарон и неизбывно печальной матушкой.

Укладываясь спать, Крис обещал в следующем же письме просить мистера Джонса навести справки у эрла Абердина о вдове капитана Лермонта, передать ей, если она жива, привет от ее сына в Москве. Джордж Лермонт знал, что теперь с растущей тревогой будет ждать ответа из Абердина.

А через неделю Кристофор Галловей пришел проститься:

— Еду в Лондон. Мне удалось уладить в Москве все мои дела. Я сам узнаю про твою мать в Абердине. Прощай, мой друг! Гуд бай!

Босоногий мальчишка из арбатского кабака, прибежища зеленого змия, свившего себе гнездо почти напротив Николы Явленного, прикатил на тачке заказанный мастером Галловеем пузатый бочонок. Тот царственным жестом кинул ему полетевший штопором грош.

Даже Лермонт, и тот с горя выпил кружек десять пива, а Галловей высосал бочонок до конца и, казалось, готов был выбить донышко и облизать его. Пузо его, все холеное и взлелеянное на московском пиве, давно обогнало по внушительным размерам своим даже брюшко полковника фон дер Роппа и уже в некотором роде составляло почти такую же московскую достопримечательность, как его Спасская башня.

— Конечно, мой друг, — разглагольствовал Крис, — всей душой стремлюсь я на родину, однако же, клянусь, жаль будет мне расставаться с этой несчастной и дикой страной. Столько лет здесь прожил, мастером стал, Спасскую башню построил. Эта башня стала для меня огромным магнитом. Не увижу день один — поверь, скучаю без нее. Сколько раз сворачивал, чтобы хоть одним глазком узреть ее, глянуть на дитя свое! И любовался я ею, черт меня побери, во все времена года, днем и ночью, при луне, на утренней и вечерней заре. А кто будет помнить, что построил ее, башню Спаса милостивого, Крис Галловей из округа Галловей, что в Шотландии!..

Он понюхал пустую кружку.

— И все-таки, брат, мне, бобылю, куда легче будет навсегда проститься с Москвой и башней Спаса, со всеми теремами и церквушками, над коими я так славно потрудился. А ты, братец, пустил в эту дикую землю не один, а четыре могучих корня. Жена, трое сыновей. Их судьба — твоя судьба. Их радость и горе — твои горе и радость. Четыре якоря. Как ты отрубишь, как пересадишь в чужую им почву, в нашу бедную шотландскую землю! Душу и сердце разве можно от корня отодрать, разорвать пополам!

— Нет, нет, нет! — испугался Лермонт, подавляя страх, подальше пряча от себя того же рода давно мучившие его собственные мысли. — Я непременно вернусь! Я вернусь с ними!..

Крис улыбнулся грустно и понимающе.

— Полно, ротмистр! — сказал он, поблескивая мудрыми, все понимающими глазами. — Прочь несбыточные мечты юности! Кто-кто, а ты нашел себя в этой жизни и на этой земле.

Вот кому надо писать, подумал Лермонт. Все он понимает, до всего дошел, и не только смотрит вглубь, три аршина под землей видит, но и мысль свою выразить умеет, мысль свежую, смелую, неповторную. А он, Лермонт, боится правды, на правду глаза закрывает. А ведь еще отец говорил, что правда — все для сочинителя, — вот ведь каков парадокс!..

И все же наперекор всему, вопреки этой давно очевидной правде он не мог признать себя россиянином по гроб жизни, не мог до конца отказаться от несбыточных мечтаний того Лермонта, что храбро пустился в путь почти двадцать лет тому назад из маленького Абердина на берегу холодного, сурового моря. Еще рьянее, с отчаянною строгостью учил сыновей родному шкотскому, аглицкому. Впрочем, какой же язык родной у Вильки, Петьки, Андрюшки?..