Если б мы не любили так нежно

— Еще больше, чем вдоволь пива, — продолжал Крис, — человеку нужно признание. Признание любимых, друзей, государства, наконец, света. Человеку обязательно нужно знать, человек он или нет, получилась у него жизнь или не получилась. Здесь ты, Джорди, ротмистр, славному шквадрону голова, большой в полку и войске воин, заслуженный российский дворянин, на виду у Царя и патриарха. А там, в Шотландии, в Абердине, кто ты есть, Лермонт? Полунищий странник, вернувшийся к угасшему родному очагу, неудавшийся искатель счастья, джентльмен удачи, которому не повезло. А может, и повезло. Вспомни: Колумба, моего тезку, привезли на родину в цепях. И аглицкий король косо смотрит на своих подданных из Шотландии, бежавших на службу русскому Царю — варвару и иноверцу!

Сжалившись над другом, Лермонт позвал Вильку и послал его в кабак за пивом.

— Человеку, — тихо произнес он, когда Вилька улетучился, нужно прежде всего самому верить, что он удался. Тогда он всюду покоен и богат высшим богатством. А у меня и этого нет. Я начал и кончу свой путь с клеймором в руках. А я мечтал сплавить воедино меч с пером. Увы, это разные материи, как пламень и вода.

Он помолчал. Губы его искривила усмешка. Кашлянув предупредительно, неслышно вошла своей плывущей походкой Наташа, сменила свечу, убрала пустую посуду.

Когда она ушла так же неслышно, Лермонт сказал:

— Вчера я сжег почти всю свою писанину. Никому она не нужна!..

Галловей ударил дюжим волосатым кулаком по столу.

— You gaddamn foil, you! Джордж Лермонт! Все-таки ты больше ротмистр рейтаров, нежели человек Аполлонова племени — творец, писатель! Как ты посмел это сделать! Неужели тебя, человече, не удержала тень великого Томаса!.. Позор! Ты слаб, приятель, слаб!.. Столько лет писал! Ты должен соединить в себе, как говорят испанцы, armas y letras — военную и литературную карьеру. Иначе какой же ты потомок Томаса Рифмотворца!

Ротмистр оглянулся на черные мокрые окна, припертые ставнями.

— Все не так просто, Крис! Приходил ко мне Макгум. Сказал, что моими бумагами сильно интересуются разные люди…

— Кто? Кому понадобились твои бумаги?

— Наследники опричнины из одного московского приказа. И Португалец — тот самый иезуит…

— Да он же спалил лавку Макгума!

— А кто это может доказать? Иезуит пришел с человеком из испанского посольства — тот поручился за него. И это понятно: лавку сжег какой-нибудь вор или разбойник, подкупленный иезуитом…

Вилька принес пива. Крис одним духом опорожнил кружку.

— Одно из двух, — решительно сказал Крис Галловей, — или я остаюсь, или ты едешь со мной!

Лермонт тоже выпил, вытер рот тылом ладони и ответил другу печальной улыбкой.

На прощание Джордж обнял Криса, стиснул его до костного хруста в плечах, груди, словно чувствуя, что навсегда прощается с родиной.

— Fare thee well, my only friend, — молвил он. — Прощай, друг мой единственный! Береги мою Спасскую башню! Жаль, не высек я над вратами мой прощальный вывод: «Самодержавие здесь держится, несмотря на его служителей». Это парафраз слов Боккаччо о церкви. Загадочная все-таки страна. Но за двадцать с лишним лет крепко полюбил я русский народ, и мне жаль с ним расставаться. Я не ты — не пустил корней в здешнюю землю…

Он вытер тылом ладони мокрые глаза.

— Как учил старина Аристотель, — перед отъездом философски заметил Галловей, — в молодости все возможно, в средние лета еще многое вероятно, к старости нашей жизни правит неумолимая необходимость. Прости меня, Джордж! Я должен ехать в Лондон.[101]

Как только ключница Акулька увела мамку в людскую, Вилька, Петька и Андрюшка прильнули к дверям в горенку, по обычаю своему стали подслушивать, что говорят взрослые.

Что поняли они — тринадцатилетний Вильям, одиннадцатилетний Питер и девятилетний Андрей — из этого знаменательного и поучительного разговора папеньки с его благоприятелем «Головеем-головушкой»?

«Имея уши слышати — да слышит!»

— Чепуха! — заключил младший — потомственный дворянин Андрей Лермонт. — Про войну бы папенька лучше рассказал!..

— Али про девок-блудниц! — мечтательно вывел Питер Георгов сын, молодой, да ранний.

— Про войну и про блудниц стоило бы послушать! — согласился разноглазый Вильям, также сын Георгов и потомственный дворянин Государя своего Михаила Федоровича.

«Имея уши…»

Задаренный сверх всякой меры благодарным и бездарным Царем Михаилом Федоровичем за постройку Фроловско-Спасской башни Кремля, ставшей символом Великороссии и Великой России, Крис Галловей устроил пышные проводы, что даже самые свирепые враги Шотландии (аглицкие послы) были в восторге, а народы, менее привыкшие к сильным напиткам, даже расползались на раскорячках.

Джорджа нашего так несказанно удивило то, что скупердяй Крис смог позволить себе такой роскошный стол, что, подвыпив, он спросил великого зодчего:

— Слушай! Ты чересчур щедр. Хватит ли тебе денег на твою длительную дорогу, хотя ты и получил столько соболей, столько золотых и серебряных чарок?

И крепко подвыпивший Крис тут зашептал ему в ухо по-шкотски: