Если б у меня была сестра: Повести

Но благополучные дни его были сочтены. Стойкий антициклон воцарялся в центральных областях России. Все крепче пекло солнце, и зацветшие было травы на лугах и лесных полянах стали выбеляться, седеть. Осока болотная и та пожелтела до самого корня. Солнце, все шире прорубаясь сквозь поредевшие кроны лиственных деревьев, выжигало мох, палило папоротник, и тот, исходя дурманящим тяжелым запахом, зыбился над горячей землей — казалось, птицы машут прозрачными желтыми крылами и не могут взлететь. Ночи были сухие, тусклые, они не приносили прохлады. Начался великий исход с лесных болот змей, лягушек, жалкой выпи. Вся эта и другая живность копилась у рек, глухих урем и заводей. Орел огрузнел, обленился, быть сытым ему не составляло никакого труда. Инстинкт подсказывал, что ненадолго это, не к добру, но птица не человек, она не заглядывает в будущее. Облетая порой владения свои на такой высоте, что виделся он черточкой в синем мареве, орел замечал кое-где над лесами сизую странную мглу, но сначала не думал, что это такое. А мгла расширялась, заволакивала города и деревни, голова от нее делалась мутной и тяжелой. Мучаясь удушьем, он взлетал ночью в небо, где красным жутким оком стояла воспаленная, в серых пятнах луна. Жаль, не было здесь гор и скал, он поселился бы тогда на какой-нибудь вершине, где воздух чище. Но это была равнинная, низкая земля, и она — горела.

Рыжий диковинный зверь завелся на краю его владений, за обрывом. Он с треском глодал деревья, вытягивался, клубя жирным дымом и рассыпая вокруг тлеющее остье, от которого с фырчанием вспыхивала пересохшая трава, выгорали мхи и лишайник, желтыми горячими листьями покрывались стволы и ветки осин, стоявших под обрывом.

Орел еще упорствовал, он еще цеплялся за оскудевшую свою землю: ведь ценой небывалого перелета обрел он ее!

Но рыжий косматый неприятель, что поселился за оврагом, не собирался останавливаться. Он словно бы поставил своей целью выжить орла и сделал неожиданный, длинный прыжок.

В одну из ночей пересохшее болотце закурилось все, как будто его поджаривали снизу. Занялась и в минуты какие-то обратилась в пепел осока. Этим дело не кончилось. Затлел глубинный торфяной пласт, и к следующей ночи болото стало багровым, как жаровня. Желтые и фиолетовые угарные язычки перебегали по нему. Даже и на высоте зной от этого огня — тяжелый, удушливый, печной — жег глаза и припекал лапы.

И орел сдался, он был всего лишь птицей. От стихии он мог только бежать и нехотя потянул дальше. Но лесные пожары к этому времени охватили почти все центральные области — огромное пространство, которое Волга рассекала чуть не повдоль. Все живое отступило — все, кроме людей. Эти двуногие непонятные существа шли на огонь грудью и часто останавливали. Орел не раз встречал их больших железных стрекоз, летающих над лесами, видел, как люди суетятся, встав цепочкой на пути огня, копают землю, валят и оттаскивают деревья. А рядом долговязые лоси, испуганно храпя, ломились сквозь мелколесье, дикие кабаны с визгом и лаем, похожим на лисий, скатывались в буераки, и щетина стояла дыбом у них на загривках; злые осы лопались, корчились и осыпались в огонь, мураши бросали свои песчаные бугры и цепочками, порой через запалившегося, присевшего перевести дух зайца, тянулись туда, где брезжила им надежда выжить. Сверху-то было видно, что люди защищают их всех.

Худые пришли времена, худые. Все вокруг омертвело, и среди этих выгоревших до пепловых ям болот и черных, обкопанных земляными валами лесных массивов жизнь копошилась еще только возле человека. И что это за безошибочный инстинкт у животных? В годины лишений и бескормицы, в каких-то крайних случаях он приводит их к человеку. Может, это живое тянется к живому, вспоминая, что они одной — земной — плоти? Или человек — единственное существо на планете, способное не только мужественно бедовать, но и противостоять напастям, и звери это чувствуют?..

Орел отощал, ослабел. В последний раз он был сыт, когда нашел раздавленную машиной собачонку, но было несколько дней назад. Не стало рыбы на берегах — ее поедали чайки и, может быть, здешние осторожные лисы. Он клевал высохшую голубику, мохнатых лесных гусениц, но все это были крохи. Перья его потускнели, стали нехорошо торчать на зашейке и груди.

И он однажды прилетел к человеку — настороженный, враждебный, жалкий. Может, он прежде отметил, как сюда, к одинокому двору на опушке леса, приходят лоси, а человек кладет для них за пряслом соль-лизунец, похожую на лед, и они подолгу обтачивают ее шершавыми языками и причмокивают?

Так или иначе он прилетел и сел на сук отбежавшей от леса высокой тощей сосны. Первой заметила его большая лохматая собака человека. Прыгая и тонко, со взрыдом лая, она скребла передними лапами по жесткой, похожей на мелкую старую дранку коре дерева — все пыталась дотянуться, допрыгнуть до птицы.

На зов ее вышли худощавый человек в форменной тужурке лесничего с дубовыми золотыми листьями на зеленых петлицах и мальчик лет десяти, похожий на этого человека.

— Кто это, папа? — спросил он.