Если б у меня была сестра: Повести

Мама огорченно вздыхала, хмурилась — все это сквозь улыбку, которая никак не хотела сбегать с ее лица. «Ой, и верно…»

Она опускала руку в кармашек серенького, отороченного красной ленточкой фартука и доставала денежку — бумажку на обед, заранее припасенную, сложенную вчетверо, пахнущую крахмалом и канифолью. Он брал деньги и порывался уйти, но мама останавливала его жестом руки, и в пальцах ее, сомкнутых замочком, повисала конфета в пестрой или золотистой бумажке. Мама показывала глазами на соседние станки: мол, подружки угостили…

Сейчас в цехе было не просто сумрачно, а темно от шкивов, перекрещивающихся над станками серыми, тяжелыми лианами. Окна лишь брезжили сквозь них. Темно и мертво. Казалось, вместе с людьми ушли отсюда и электрический теплый свет, и шум работы, и сама жизнь, лишь иногда слышался звук капли, упавшей с труб увлажнительной системы и сплющившейся о цементный пол.

Павел прошел по «восьмерке» мамы, трогая шершавые, серые полотна на станках. Все здесь было прибрано, все на своем месте, как дома: белый мешочек с крахмалом, противешок с канифолью, пучки аккуратно нарезанных ниток-концов. И сотканное в последние часы работы суровье, и запасные челноки, гладкие и странно тяжелые, будто литые, казалось, еще хранили в себе живое тепло, тепло маминых рук. Да и вообще образ мамы точно витал над этим станочным рядом, никогда не покидая его, и, если затихнуть, задуматься и смотреть долго и неотрывно на «тропу» между станками, по которой она ходит, можно увидеть ее подвижную, знакомую, летучую тень…

Павел вздохнул, потрогал туго натянутое шершавое полотно на крайнем станке и выбежал из ткацкого цеха.

Ни бригадир, ни Маянцев, ни Володя не заметили его задержки. Они продолжали разбирать машину и говорили о ней и о мастере Исаеве.

— Я вот о чем думаю, — сказал Анатолий, присев на корточки у «корня» машины и ловко работая отверткой. — Почему «англичанку» оставили? Ведь есть же новые машины. В ящиках на площадке лежат. Не нравится мне это, ей-богу, — разозлился бригадир. — А все Исайка! Иди — делай, а для чего, зачем, это вроде и не касается тебя. А я, может, знать хочу, что и зачем я делаю, в чем смысл моей работы?

— Это правильно, — негромко вставил Иван, — узнаем. А сейчас надо так сделать машину, чтобы потом совесть не загрызла. Меня загрызет. Когда наши прядильщицы в мыле будут, моя вина тут первая.

Все с уважением посмотрели на Ивана. Нет, не зря он, единственный из них, партийный билет имеет. И в бригаде самый старший по возрасту, самый дельный и выдержанный. Анатолий, который было оживился и дерзко заблестел глазами, снова потускнел.

— Пустое, ребята, это все.

— Почему пустое? — спросил Володя-Камбала, наставив на Соколова свой ярко-синий правый глаз и прищурив левый, тусклый, будто молоком налитый, из-за того, что у него такие разные глаза, Володю и прозвали на фабрике Камбалой.

— На то, чтобы по-честному, два-три дня надо. У нас один. Ничего из этого не выйдет.

— И за один можно успеть, — мягко, настойчиво возразил Иван. Он помолчал. — Мы здесь судим-рядим, а может, и не так уж плохо все обстоит. Оно ведь как? — Иван улыбнулся Павлу, который стал ему помогать, — Дело непомерно большим кажется, пока приглядываешься к нему. А как взялся за него — оно уж поменьше, а там еще меньше, а там и вовсе сошло на нет.

После слов Ивана наступило молчание, и работа пошла упорней, горячей.

В тишине цеха четко позвякивали детали машины, ключ, брошенный на цементный пол, слышалось упрямое сопение Кореша. Постепенно работа оттеснила личные думы и настроения каждого; из повторяющихся, однообразных операций сложился определенный ритм труда, дыхания, ударов сердца.

И все же Павел надеялся, молчание продлится недолго. Именно разговорами были примечательны эти рабочие дни в остановленных цехах. В обычные смены не очень-то разговоришься — шум машин мешает, но зато в выходные и праздники ремонтировщики отводили душу. За разговором быстрей шла работа, стиралась как бы монотонность ее, незаметно текло время. Может, за это Павел и любил дни, когда все отдыхают, а ты «вкалываешь».

Павлу больше всего нравились истории Володи-Камбалы. Этот кругленький, подвижный, веселый человек, казалось, вдоволь пожил в особенном каком-то, отчаянном народе и сам был из таких, и от рассказов его веяло бесшабашностью, озорством.

Павел долго не мог узнать фамилию Володи. Такое впечатление, словно фамилии у него и не было вовсе. Немногие знали, что он — Пахомов, зато всей фабрике Володя был известен по прозвищу Камбала. Это был великий любитель пошутить, побалагурить.

На фабрике о Володе ходило много разных слухов. Рассказывали, что у него ни родных, ни близких, один на всем белом свете. Он долго мотался по земле неприкаянным, бедствовал и лишь теперь вот осел, пустил, что называется, корень. Неунывающий, толстенький, краснолицый, он сразу пришелся Павлу по душе.

Павел думал, что и сегодня начнет разговор Володя, и ожидающе поглядывал на него, но заговорил Иван Маянцев.