Если б у меня была сестра: Повести

— Скоро День Победы, — начал он, откашлявшись, — а у меня раз в этот день было… Но тогда он считался еще обыкновенным, война шла. Мать мы недавно схоронили, отец — на фронте. Бабка наша в церковь подалась помолиться за спасение отца: от него никаких вестей два года уж не было, но мы в живых его числили. А я работал в тот день. Как на фабрику уйти, всю постель на пол сволок и детвору на нее усадил: пусть, думаю, играют, так-то они не упадут, не кровать… Обратно иду уже вечером. Я тогда возчиком был. Валы сновальные отвозил из приготовительного отдела в ткацкий, на низкой такой тележке. Руки у меня надерганные, все тело ломит. Сейчас, думаю, приду, накормлю-уложу детвору и сам буду отдыхать. Не просто это — в шестнадцать лет за мать и отца быть всем младшим да еще и на фабрике работать наравне со взрослыми. Вхожу я в дом, и — глазам своим не верю! Постель вся синяя, и карапузы мои фиолетового цвета, будто такими и родились, — визжат, возятся, а возле них катается пустая бутылка из-под чернил. И все-то чернильными пальцами захватано — стены, занавески, мебель. Я, как остановился на пороге, так там и сел. Сижу и плачу, а они, карапузы-то, на меня глядя тоже в рев…

Иван замолчал. Черты его сухощавого лица и без того резкие, казалось, отвердели все. Он вроде бы переждал, когда они отмякнут, и разжал губы, и голос у него опять зазвучал ровно, с горьковато-усмешливой ноткой:

— А у нас в доме жена офицера жила, часто посылки получала. И тут стакан сахарного песку несет. «Муж, — говорит, — прислал, так я на весь дом и разделила». Карапузики мои как к тому стакану кинулись, синие лапки в него суют, песок горстями в ротишки пихают. Соседка опомниться не успела, а они уже пальчики облизывают. Тут и она чуть не заплакала. «Где, — спрашивает, — предел горестям этой войны, в каком поколении они иссякнут!» Начитанная была женщина. Ушла она, а я не знаю взяться за что — руки опускаются, как только вокруг гляну. Тут эта женщина вертается и еще трех соседок с собой ведет. Говорит тем трем: «Смотрите, терпит это ваша душа? — Те молчат, но по лицам все видно. — Вот и моя не терпит». Очень помогли они мне тогда: и ребят выкупали, и все вымыли-выстирали. Я в тот день понял: среди наших людей один с бедой не останешься.

И снова только металл звякал в тишине.

— Эй, Сверчок, не заснул там? — окликнул Анатолий.

— Я слушаю.

— Мастер ты слушать. Сам расскажи что-нибудь.

— А чего ему рассказывать? — пренебрежительно усмехнулся Кореш. — Он книжками живет.

— Пусть о книжках расскажет. Он тогда королеву Марию, которую другая королева казнила, хорошо описал. — Володя сквозь стойки машины одобрительно посмотрел на Павла синим круглым глазом. — Давай, Сверчок.

Павел помедлил. Его укололо замечание Кореша, но сейчас вот, точно взглянув на себя и свою жизнь со стороны, недоброжелательными серо-стальными глазами Кореша, он ясно увидел, что и верно — живет наполовину в книгах, в кино, словно уходит в них, убегает от фабрики, от буден многоквартирного дома на центральной улице, вообще от городка, где родился и вырос. Он было и хотел рассказать о Кола Брюньоне, книгу о котором дочитал вчера, но теперь принципиально решил говорить о чем угодно, но не о книге.

— Ну, давай, давай, — поторопил Кореш. — И про книжки интересно послушать. Мне, например, не до них, так хоть узнаю, про что там писатели сочиняют.

Павел и ухом не повел в его сторону, он смотрел на Ивана Маянцева. Иван мельком, между делом улыбнулся сухими тонкими губами, как будто подбодрил. Удивительно умел этот худощавый, поджарый, с немолодым и все же мальчишеским лицом человек без слов — жестом, улыбкой, взглядом — сказать куда больше, чем иным, Корешу например, удается выразить словами.

— А у меня две сестренки: Оля и Настя…

— Эка невидаль, — перебил Павла Кореш. — Две сестренки… У меня вон братьев полон дом. Мы кучкой росли. За стол сядешь — только успевай ложкой черпать, а то голодный встанешь. Соревнования у нас, а не обеды.

— Это хорошо, — сказал Володя, прерывая работу. — А я вот кругом один, поговорить не с кем. Я только здесь и разговариваю. Мне бы хоть одного братана.

— Всех забирай, не жалко.

— Вот-вот, — подхватил Иван. — Тебе не жалко. Кого ты вообще любишь, а?

Кореш или не захотел ответить, или не успел.

— Как валы, Иван? — спросил бригадир, словно бы ставя точку на разговорах и возвращая всех к работе, к тому, ради чего они были сейчас в цехе.

— Зигзаги выписывают.

— Несите с Корешем прямить. Володя, за эластичными валиками в мастерскую. Я — на склад новых деталей. Сверчок, наведи блеск в «корне».

Павел остался один. Он прошел вдоль машины и всю ее охватил взглядом. Хотя Анатолий говорил, что прядильная машина сложней, то есть интересней, ткацкого станка, Павел не встречал на фабрике механизма более однообразного. Сейчас, когда с «англичанки» снято все, что можно было снять, особенно заметно крайне простое ее устройство.

Павел присел на корточки перед «корнем», пробормотал:

— Да тут как в погребе!

Он взял обрывок мешковины, щетку и принялся за дело.