Если бы Пушкин…

В этом городе пять дней я тосковал.

Как с тобой, хотел – не мог расстаться с ним,

В этом городе тебя я вспоминал

Очень редко добрым словом, чаще – злым…

Как тебя, его не видеть бы совсем,

А увидев, прочь уехать бы скорей,

Он, как ты, вчера не дорог был ничем,

Как тебя, сегодня нет его милей.

Этот город мне помог тебя понять,

С переменчивою северной душой.

С редкой прихотью неласково сиять

Зимним солнцем над моею головой.

Это – Константин Симонов.

А вот строчки из стихотворения другого советского поэта, другого тогдашнего его современника – Сергея Смирнова:

Это мало Родину любить.

Надо, чтоб она тебя любила.

Вполне банальные, пошловато назидательные, в устах Вертинского они обретали свой особый, очень личный смысл. Окрашивались горькой иронией, обращенной на себя, бедолагу-эмигранта, любовь к родине у которого так долго оставалась любовью без взаимности.

Вот так же и раньше – там, в эмиграции, – эти свои, выстраданные чувства он нередко выражал чужими стихотворными строчками – иногда принадлежавшими известным поэтам («Мы жили тогда на планете другой…» Георгия Иванова), а иногда – неведомо кому («Молись, кунак, в стране чужой…»).

Этим умением чужими строчками выражать себя Вертинский владел издавна. Собственно, это было даже не уменье, а особый, только ему присущий дар. Природа этого дара коренилась в его самоощущении. В том, что он ощущал себя, – и не только ощущал, но и на самом деле был, – плотью от плоти и костью от кости современной ему российской поэзии. Ее темы были – его темами. Ее тоска – его тоской. Ее боль – его болью.

Вот он прощается – навсегда – с женщиной, с которой какое-то время был счастлив:

Я знаю, я совсем не тот,

Кто вам для счастья нужен, —

А тот, другой. Но пусть он ждет,

Пока мы кончим ужин.

Я знаю, даже кораблям

Необходима пристань,

Но не таким, как мы, – не нам,

Бродягам и артистам.

Это высокомерное презрение к тому, другому, который вчерашней его возлюбленной «для счастья нужен», прямо сближает процитированные строки Вертинского с презрительными цветаевскими:

Как живется вам с простою

Женщиною? Без божеств?..

Как живется вам – хлопочется —

Ежится? Встается – как?

С пошлиной бессмертной пошлости

Как справляетесь, бедняк?..

После мраморов Каррары

Как живется вам с трухой

Гипсовой?..

А гордое сознание своего избранничества, своей «помазанности», особости своей судьбы – «бродяги и артиста», несхожести ее с пошлым существованием самодовольного и самодостаточного обывателя невольно вызывает в памяти хрестоматийные строки Блока:

Ты будешь доволен собой, и женой,

Своей конституцией куцей,

А вот у поэта – всемирный запой,

И мало ему конституций!..

И пусть я умру под забором, как пес,

Пусть жизнь меня в землю втоптала,

Я знаю: то Бог меня снегом занес,

То вьюга меня целовала!

И такие же хрестоматийные строки Горького:

А вы на земле проживете,

Как черви слепые живут:

Ни сказок про вас не расскажут,

Ни песен про вас не споют!

Недаром эту горьковскую «Легенду о Марко» Вертинский положил на музыку и включил ее в свой репертуар.

Противостояние поэта, у которого «всемирный запой», пошлому обывателю с его «обывательской лужей» – это была едва ли не главная тема всей русской поэзии начала века. И это была – центральная, самая больная, самая личная, самая своя тема Вертинского: