Если честно

– Да не могу я просто так взять и сказать ему об этом, – ответил я, ловя себя на этом подозрительно общечеловеческом «не могу сказать». – Он просто ответит, что я сбрендил. Может, даже не станет со мной вообще больше разговаривать.

Ева погладила меня по плечу.

– Он никогда так не поступит.

– Ой ли? – все еще сомневался я. – Мои родственники – необычные люди. Иногда кто-то из них перестает с кем-то разговаривать. Вон сестра отца – не разговаривает с ним уже пятнадцать лет. И упорно отказывается объяснить причину. Оказываясь в одном помещении, они стараются сохранять максимальную дистанцию.

– Уже сам факт того, что ты считаешь, будто, услышав от тебя о твоих истинных к нему чувствах, твой отец перестанет с тобой разговаривать, подтверждает, что вам все же стоит это обсудить, – заявила Ева.

Уже в лагере я попросил отца отойти и поговорить со мной. Мы вышли на узкую тропинку, огибавшую лагерь – идеальное место для долгих и серьезных разговоров: по ней можно было идти часами, зная, что мимо тебя не проедет ни одна машина и никто тебе не помешает. Лес вокруг заслонял нас от яркого солнца и создавал приятную атмосферу шумом бегущего ручья, пением птиц и шелестом ветра в листьях.

Мы прогуливались с папой по незаселенной части леса. Меня начинало слегка подташнивать уже при одной мысли о том, что я собирался ему сказать. Я не помнил, чтобы хоть раз за всю мою жизнь перспектива сказать кому-то правду вызывала у меня такую нервозность. Начать этот разговор можно было миллионом различных способов, и выбирать подход требовалось крайне тщательно – я чувствовал, что буквально все в тот момент зависело от ясности и четкости моего изложения. Я мысленно готовился к тому, что этот разговор окажется нашим последним.

Раньше, собираясь сказать то, что наверняка будет воспринято собеседником в штыки, я относился к своей речи как к простому физическому действию – словно я не говорил с человеком, а опускал письмо в почтовый ящик. Слова слетали с моих уст так, словно ровным счетом ничего не весили.

– Мне кажется, ты не всегда был честен со мной, – произнес я наконец.

– Что-то не припоминаю такого, – ответил папа. Надо сказать, что, вспоминая что-нибудь, он обычно смотрел вверх и вправо. В тот раз он глядел прямо перед собой.

– Уж не знаю, лгал ты сознательно, – продолжил я, – или, что мне кажется более вероятным, просто пересказывал мне ту ложь, в которую когда-то сам себя убедил поверить.

– Например? – закономерно спросил отец.

Я чувствовал, что исход всего этого разговора зависел от правильного выбора этого самого примера. В наших разговорах о моем прошлом с Евой таких примеров в сумме всплыл не один десяток, но мне пришлось все же выбрать один-единственный, и я не был уверен, что выбрал правильно.

– Когда я был маленьким и мы с тобой ходили в синагогу, – начал я, – ты задавал мне гипотетические вопросы и подвергал осмеянию каждый мой ответ. Ты вел себя так, словно я мог заслужить твое уважение, ответив правильно, но ты никогда не показывал, что гордишься мной, и не признавал моей правоты.

– А что я, по-твоему, должен был сделать? Притвориться, что считаю тот или иной твой ответ правильным?

Отец ускорил шаг и мне пришлось подстраиваться под его темп, как в ходе тех самых прогулок до синагоги.

– В ходе дебатов не принято признавать, что оппонент прав, и уж тем более говорить, что гордишься им, – добавил он.

– Я не был твоим оппонентом, – произнес я уже слегка надтреснутым голосом. – Я был твоим сыном.

Папа даже и не думал замедлить шаг.

– Было бы лицемерно с моей стороны давать тебе какие-либо преференции лишь из-за того, что ты мой сын.

Эти слова словно упали кирпичом мне куда-то в район желудка. Тут отец все же остановился.

– Не знаю, что еще тебе сказать.

Он молча пожимал плечами, словно в ответ на каждую мысль, приходившую в этот момент ему в голову.

– Если ты только об этом хотел поговорить, то я даже не знаю, что нам осталось обсуждать, – сказал он. – Прости, конечно, но если таков твой уровень мышления, то лучше уж молчи и не говори вовсе.

Вернувшись к столам для пикника, я сказал Еве, что поговорил с отцом. Она расплакалась и обняла меня.

– Я безумно тобой горжусь, – сказала она. – Ты очень смелый.

Мы обнимались с ней, наверное, не меньше минуты. В тот момент я понял, почему многим людям нравятся такие долгие, молчаливые объятия.

Я пересказал Еве наш с папой разговор. Она слушала, прикусив губу – из всех выражений ее лица это отражало наивысшую степень разочарования.

– Я думала, что он найдет ответ получше, – сказала она, когда я закончил.

– Ты нас переоцениваешь, – ответил я.

Вечером, после ужина, большая часть обитателей лагеря гуляла по лесу, играла друг с другом в карты или просто тихонько общалась на личные темы маленькими группками по два-три человека. Вернувшись из туалета, я нашел Еву потрясенной и совершенно сбитой с толку.

– Твой отец только что тут был. Он плакал, – сообщила она.

– Что-нибудь сказал? – поинтересовался я.