Если честно

Папе я решил отправить физическую копию рукописи почтой – мне казалось неправильным заставлять его распечатывать текст, который его наверняка расстроит. Это было все равно что самостоятельно собирать винтовки для расстрельной команды, зная, что к стенке встанешь ты сам. Толстая стопка бумаги и так едва помещалась в почтовый конверт, а у меня вдобавок еще и дрожали и потели руки.

Я наскоро написал и приложил к конверту небольшую записку, в которой просил отца позвонить мне перед прочтением рукописи. Выглядела она, надо сказать, так, словно ее нацарапали в несущемся по ухабам автомобиле. В моем понимании мой рваный и скачущий почерк подчеркивал для читающего мою нервозность. Я даже думал переписать ее, но в итоге решил оставить, как есть, посчитав такое отражение в этой записке моих бушевавших эмоций вполне уместным.

Когда я отдавал посылку работнику почты, мой пульс участился так, словно в конверте была не рукопись, а споры сибирской язвы. На моих глазах почтальон положил мой конверт поверх стопки точно таких же[75].

Мне назвали дату доставки посылки – весь тот день мы с Евой просидели дома, ожидая звонка от отца и попеременно плача.

– Я так тобой горжусь, – раз за разом повторяла Ева. – Ты самый храбрый человек из всех, кого я знаю.

В конце концов папа все же позвонил.

– Я получил твою посылку, – сообщил он. – Очень неожиданно и любопытно.

Ни удивленным, ни заинтересованным его голос не казался.

Я разрыдался прямо в трубку.

– Возможно, ты возненавидишь меня, прочтя эту книгу, но я просто обязан был ее написать.

– Не думаю, что она меня настолько заденет, – ответил отец.

По телефону его бестелесный голос звучал особенно – он был похожим на голос диктора, не способного ошибиться, что бы ни говорил.

Я повесил трубку, и Ева обняла меня.

– Что он сказал? – спросила она.

– Сказал, что не думает, что книга его заденет, – ответил я.

Ева чуть отстранилась.

– Так и сказал? Ты сообщил ему, что написал о нем целую книгу, а он прямым текстом дал тебе понять, что ему все равно?

– До этого я сказал, что ему, вероятно, не понравится ее содержание.

– А он, получается, ответил, что она вряд ли его расстроит.

– Не совсем.

– Но он наверняка имел в виду именно это, – ответила Ева.

– Будет очень грустно, если его эта книга совсем не заденет за живое, – сказал я. – Но в его положительный отзыв мне что-то совсем слабо верится.

Ева снова обняла меня и прижалась лицом к моей груди.

– А что, если, прочитав ее, он поймет, через что тебе пришлось пройти?

– Это вряд ли, – ответил я и снова расплакался.

Ева тепло улыбнулась; у нее тоже глаза были на мокром месте.

– Ты ведь так показываешь ему, что он тебе нужен, что ты любишь его.

Мне же этот жест заботы и любви напоминал скорее открытое объявление войны.

Когда отец, наконец, перезвонил, я ушел с телефоном в спальню, но дверь все же оставил открытой, чтобы дать Еве возможность слышать хотя бы мои слова.

– Слушай, в общем, я прочитал, – сказал отец абсолютно спокойно, словно речь шла о какой-то случайной книжке неизвестного автора, которую я посоветовал ему почитать.

– Хорошо, – осторожно ответил я.

– Прости, – продолжил папа, – но мне не понравилось.

– Ладно, – ответил я.

– Вот, например, на второй странице описана стоящая на краю скалы семья, которую рвет из-за укачивания, – я буквально увидел, как отец на том конце провода закатил глаза. – Всю семью рвет? Разом? Ну одного человека, ну, там, детей – понятно, но всю семью? Никто же не поверит. Это подрывает доверие читателя к автору. Потом, на третьей странице…

– Послушай, пап, – перебил я, – литературную критику я и от других могу получить. Я думал, ты захочешь поговорить о наших с тобой отношениях.

– А, – произнес отец. – Так тебе не нужна критика?

– Я хочу узнать твои чувства по поводу прочитанного, а не мысли, – ответил я.

– А, ну хорошо, – сказал он. – Я перезвоню.

Выйдя из спальни, я пересказал Еве содержание нашего разговора.

– Я не могу и не должна ни в чем тебя винить, – сказала она. – Все, что в тебе есть плохого – это определенно его вина, а не твоя.

Я ценил ее слова, но знал, что она говорила неискренне – она абсолютно точно все еще во многом винила именно меня.

Отец перезвонил где-то через полчаса. Я снова удалился в спальню, опять оставив дверь открытой.

– Так, – начал он уже не таким уверенным голосом. В этот раз вместо обычной для него пулеметной очереди из слов отец говорил достаточно медленно, почти нерешительно, и брал длинные паузы. – Кажется, мне придется задать тебе один несколько неудобный вопрос.

Мой мозг стал стремительно перебирать варианты вопросов, которые могли показаться моему отцу настолько «неудобными», что он даже ощутил потребность в том, чтобы предупредить меня об этом заранее.

– Это выдумка? – спросил он. – Или все описываемые тобой события, по твоему мнению, действительно имели место?

Вопрос и впрямь оказался неудобный, но он спровоцировал меня на то, чтобы ответить отцу еще более неудобным.

– А ты разве сам не помнишь всего этого? – спросил я.

Папа снова взял продолжительную паузу.