Если я останусь

Сейчас я так устала, что едва ли могу даже моргать. Всё это лишь вопрос времени, и часть меня удивляется, почему я откладываю неизбежное. Но я знаю, почему. Я жду, когда вернётся Адам. Кажется, он ушёл целую вечность назад, хотя прошёл, наверное, лишь час. Но Адам просил меня подождать, поэтому я буду ждать. Это самое малое, что я могу для него сделать.

Мои глаза закрыты, поэтому, прежде чем увидеть Адама, я слышу его. Слышу резкое, хриплое дыхание. Он дышит часто и тяжело, словно только что пробежал марафон. Затем я чувствую запах его пота, свежий мускусный аромат, который я, если бы могла, разлила во флаконы и использовала как духи. Я открываю глаза. Глаза Адама закрыты. Но его веки опухли и покраснели, поэтому я знаю, что он делал. Вот почему он ушёл? Плакать, чтобы я этого не видела?

Адам не столько садится в кресло, сколько падает в него, словно одежда, брошенная кучей на пол в конце долгого дня. Он закрывает лицо руками и глубоко дышит, чтобы успокоиться. Минуту спустя он опускает руки на колени.

– Просто послушай, – произносит Адам голосом, напоминающим звуки разлетающейся шрапнели.

Теперь я широко открываю глаза. Я сажусь, насколько это возможно. И слушаю.

– Останься, – на этом слове голос Адама прерывается, но он сдерживает эмоции и продолжает. – Нет слова, чтобы описать случившееся с тобой. В этом нет ничего хорошего. Но есть кое-что, ради чего стóит жить. И я не о себе говорю. Это просто… Не знаю. Может быть, я несу чушь. Знаю, я в шоке. Я понимаю, что не осознал ещё того, что случилось с твоими родителями, с Тедди… – когда Адам произносит «Тедди», его голос надламывается, и поток слёз льётся по лицу. И я думаю: я люблю тебя.

Я слышу, как Адам делает глубокий вдох, чтобы успокоиться, а затем продолжает:

– Всё, о чём я могу думать, – как несправедливо будет, если твоя жизнь окончится здесь, сейчас. Я имею в виду, я знаю, что она изменится навсегда, независимо от того, что происходит сейчас. И я не настолько глуп, чтобы думать, что могу исправить то, что не может исправить никто. Но я не могу смириться с мыслью, что ты не состаришься, не родишь детей, не поступишь в Джульярдскую школу, не сыграешь на виолончели перед огромной аудиторией так, что зрителей охватит такая дрожь, какую я ощущаю всякий раз, когда вижу, как ты поднимаешь смычок, всякий раз, когда вижу, как ты улыбаешься мне.

– Если ты останешься, я сделаю всё, чего бы ты ни пожелала. Я брошу группу, поеду с тобой в Нью-Йорк. Но если тебе нужно, чтобы я ушёл, я сделаю и это. Я разговаривал с Лиз, и она сказала, что, возможно, возврат к твоей прежней жизни будет слишком болезненным, что, может быть, тебе будет проще вычеркнуть нас из памяти. И это будет отстойно, но я приму это. Я смогу лишиться тебя подобным образом, если не потеряю тебя сегодня. Я отпущу тебя. Если ты останешься.

Значит, это Адам, который отпускает. Рвущиеся из него рыдания подобны кулакам, бьющим по нежной плоти.

Я закрываю глаза. Затыкаю уши. Я не могу видеть этого. Не могу этого слышать.

Но теперь я уже слышу не Адама. А тот звук, тихий стон, который вмиг устремляется ввысь и превращается в нечто мелодичное. Виолончель. Адам приложил наушники к моим безжизненным ушам и кладёт iPod мне на грудь. Он извиняется, говоря, что знает, что это не самая любимая моя композиция, но это лучшее, что он мог сделать. Он увеличивает громкость настолько, что я могу слышать музыку, плывущую в утреннем воздухе. Затем Адам берёт мою руку.

Это Йо-Йо Ма*. Andante con moto e poco rubato. Тихо, едва ли не с предостережением, играет фортепиано. Вступает виолончель, подобная обливающемуся кровью сердцу. И внутри меня словно что-то взрывается.  

Я сижу за столом со своей семьёй за завтраком, пью горячий кофе, смеюсь над усами Тедди из шоколадной крошки. За окном падает снег.

Я посещаю кладбище. Три могилы под деревом на холме, возвышающемся над рекой.

Я лежу рядом с Адамом на песчаной отмели у реки, моя голова покоится на его груди.

Я слышу, как люди произносят слово сирота и понимаю, что они говорят обо мне.

Я гуляю с Ким по Нью-Йорку, небоскрёбы отбрасывают тени на наши лица.

Я держу Тедди на коленях, щекочу его, а он хихикает так, что неожиданно падает.  

Я сижу со своей виолончелью, той самой, которую мама и папа подарили мне после первого выступления. Мои пальцы гладят дерево и колок**, которые время и прикосновения сделали гладкими. Теперь мой смычок, готовый к действию, балансирует над струнами. Я смотрю на свою руку, ждущую начала игры.

Я смотрю на свою руку, которую держит рука Адама.

Йо-Йо Ма продолжает играть, фортепиано и виолончель будто вливаются в моё тело так же, как внутривенная капельница или кровь во время переливания. Воспоминания о моей жизни, какой она была, и её мгновения, какой она могла бы быть, возникают так быстро и неистово. Я чувствую, что не могу больше угнаться за ними, но они продолжают появляться, и все они накладываются друг на друга так, что я не могу больше этого вынести. Не могу ощущать это ни одной секундой дольше.