Если любишь…

На сушильных печах работали по двое в смене — четыре смены обслуживала бригада из восьми человек. Обычный скользящий график.

Работа была тяжелой, на заводах деньги зазря не платят, а Белозеров со своим напарником, тридцатилетним Андреем Долговым, получали по триста в месяц.

Андрей был женат, имел двух сыновей. Денег ему хватало с лишком — он успел построить трехкомнатную кооперативную, купил машину, сад и вполне мог уйти. И собирался Андрей уходить, каждый год собирался, но его просили остаться еще на год, — рабочих не хватало, — и он оставался, хотя Белозеров считал: собрался — уходи, и нехватка рабочих здесь ни при чем.

Впрочем, с Андреем работалось хорошо, и если бы он ушел, Белозерову оставалось только жалеть. Они были хорошими напарниками, по крайней мере, Николаю хотелось бы так думать. Хорошими напарниками…

Однажды в туннельном сушиле Николай, не выдержав жары, потерял сознание, и Андрей его вытащил.

Была ночная смена, до утра Андрей работал один, а Николай лежал в комнате электриков, и его отхаживали холодными компрессами.

После смены они, как всегда, возвращались вместе.

— И все-таки к чертям эту работу, — говорил Николай. — Не хочу всю жизнь упираться как папа Карло, хочу пожить так, чтоб… Ну, так!.. — он сжал кулак и потряс им. — Понимаешь, Андрей?

— Тебе можно, — соглашался Долгов. Он умел говорить будто бы с завистью и одобрением и тем располагал к себе. — Ты — холостой, учись пока. У нас один до тебя работал, мореходку закончил, плавает на сухогрузе: и деньги не меньше, и воздух свежий… Ну, и все прочее…

— Буду учиться, вот увидишь, Андрей, выучусь, докажу, что не лошадь… Я… А ты что не учишься? В техникум бы пошел заводской, мастером работал.

Андрей рассеянно отмахнулся:

— Думал я, но ведь кому-то и рабочими надо… А потом, перезабыл все, досконально перезабыл.

У Николая словно бы застопорило, и он, даже сообразив, что Андрею разговор неприятен, продолжал:

— Не-е… учиться надо, надо… Надо лезть наверх, туда, — он тыкал пальцем в небо. — Ведь мы — не интеллигенты, нам позволено и локтями, локтями, мол, подвиньтесь, мы тоже хочем. Что ж, если наши отцы вкалывали, так и нам… Хочу на работу ходить в белой рубашке с галстуком… И не надо мне славы передовика, который больше всех на своем горбу перетаскал. На кой черт мне такая слава! Я прав? Прав, скажи, Андрей?

— Прав, — легко и как-то бездумно согласился Андрей, но было в его ответе какое-то отчуждение, и Николай почувствовал его и подумал, что Андрей завидует его свободе, его желанию жить по-хорошему.

Многое он тогда не понимал, хотя что-то чувствовал. Не понимал.

Их отношения остались прежними, они дружили. Но Андрей перестал излишне откровенничать с Белозеровым, просто не вступал в разговоры «за жизнь», и если Николай заговаривал о каких-то суетных делах, Андрей находил предлог и уходил. Они были отличными напарниками, сработавшимися так, что понимали друг друга без слов.

На заводе Белозеров проработал три года, на четвертый ему повезло — он, неожиданно для себя, поступил на факультет журналистики МГУ.

И когда радостный бегал с «бегунком» по цеху, и когда прощался с бригадой (они собрались шестеро, двое были на смене), даже не задумался, что оставляет людей, ставших близкими, как бывают дороги люди, с которыми пришлось разделить трудности.

На последнем курсе института он, как и положено, женился и остался в столице.

Не один год прошел. Прошлая жизнь не забылась, но стала будто бы даже и не его вовсе, а чьей-то чужой. И вот он едет в свой городишко и волнуется, всерьез волнуется, давно с ним такого не было…

Дома все складывалось как нельзя лучше. Друзья, которых он, казалось, растерял за время службы в армии и работы на заводе, узнав о его приезде, решили устроить встречу одноклассников.

Собирались у Лешки Рыбакова, работавшего на ТЭЦ электриком.

Лешка закончил институт, стал инженером, отработал положенные три года, потом неожиданно для всех подал заявление и перешел в электрики.

Школьным друзьям объяснил: мол, не могу требовать, когда сам понимаю, что работать на старье (ТЭЦ — детище первых пятилеток) уже невозможно, а тем более планы перевыполнять. Друзья, впрочем, уже не друзья, а обтекаемо — приятели, этого не поняли.

Пусть его, на дураках воду возят. И Николай, узнав о Вовкиных чудачествах, согласился: «Да, точно воду возят… В конце концов, не наше это дело, пусть сам думает».

На встречу он собирался тщательно, сознавал, что из-за него вся эта канитель с адресами и телефонами бывших однокашников. Ради такого случая надел и белую рубашку, и черный костюм, и лакированные туфли. Оглядел себя в зеркало и подумал: «В Европе сочли бы за организатора похорон, а у нас… у нас сойдет за «люкс».

Мать, сидя на диване, наблюдала его сборы, и в глазах ее застыли не то укор, не то жалоба. Она вообще как бы стеснялась своего «знаменитого» сына. И поначалу Николая это задевало, но потом он решил, что мать остро переживает потерю своих материнских прав на него, и, решив так, успокоился — не может ведь он опять стать маленьким.