Если любишь…

Да, Андрей, — подумалось. Жаль мужика. Но тревоги и стыда, мучавших его несколько часов назад, уже не было. Он даже хотел уверить себя, будто есть тревога, ведь они вкалывали вместе, и Андрей вытащил его из сушила, а в сушиле было 150 градусов, и Андрей порядком пообжегся. Но потом пришла мысль, что нехорошо нагнетать в себе жалость, если ее нет. Надо радоваться, что за окном звездная ночь, что он, Николай, — это он, а никто другой, что дома его ждет мать, что в Москве у него жена и скоро будет ребенок. Радоваться, и все тут…

— Привет, — дохнул кто-то в ухо.

Николай от неожиданности вздрогнул и оглянулся. Рядом стояла Нинка Еремина, по-цеховому — Корнет, так ее прозвали за усики под вздернутым носом. Еремина работала у них грузчицей, ездила на электрокаре не хуже других, и с работой, довольно тяжелой, справлялась как заправский мужик.

— Что молчишь? Не узнал?

Николай откашлялся:

— Узнал. Здравствуй!

— Ну, как жизнь? — хлопнула она его по плечу. Корнет, отметил про себя Николай, постоянно общалась с мужчинами, все-таки излишне возмужала. Раньше он этого как-то не замечал, а может, раньше и не было в ней мужской нахрапистости.

— Нормально живу, — ответил со скукой, ему уже порядком надоело повторять одно и то же.

— Вижу, что нормально… Откуда едешь-то, с поминок?

— Почему с поминок? — обиделся Николай. Бывает так, — встретишь человека, и разговаривать-то с ним не о чем, а он еще и с подковырками лезет. — От друзей еду.

— А я думала, с поминок. Сегодня напарника твоего, Андрея, похоронили. Да ты и его уже забыл, наверное.

— Как?! — отшатнулся Николай. — Мне Санька Гаврилов говорил — инфаркт, скоро выпишется…

— Так ты не знал?

— Нет, — Николай почувствовал, как кровь отливает от лица. — Саньку видел, тот говорит: инфаркт.

— Инфаркт — ерунда, он умер от рака. Вскрытие показало. А тут и инфаркт случился. Одним словом, в больницу его положили, а он в месяц и свернулся.

— Так ведь каждый год профосмотры были?!

— Были… Ладно, мне сходить.

Она сошла, он — на следующей остановке.

В окне их дома горел свет, мать ждала. Николай как-то бездумно дошел до сада, прошел вдоль забора, загребая свисающие через штакетник ветки сирени, и сел на скамейку перед воротами. Неожиданно почувствовал себя одиноким, всеми брошенным, как давным-давно, когда умер отец и на улице кто-то из пацанов обозвал его «безотцовщиной».

Кем же ему был Андрей, кем? Может, он заменил ему отца? Хотя не может быть. Он, Николай, уже отслужил в армии. Скорее, Андрей был старшим братом, который опекал его, помогал в работе и направлял в жизни. Да, он был братом, но слишком добрым братом, потому что не дал ему по физиономии, когда он, Белозеров Николай, говорил, что их работа — каторжная… Он позволил ему уйти, бросить цех, бригаду… А потом он бросил дом и… У Николая запершило в горле, он шмыгнул носом и, склонившись на руки, заплакал… И мать… он бросил. Да, не просто уехал, не просто оставил, он — бросил мать.

Он сидел на скамье и плакал, плакал, как в детстве, — то надрывно и глубоко, будто слезы идут из самой души, то стихал и лишь обиженно всхлипывал.

Он не видел, как свет в окне погас, не слышал, как вышла из ворот мать, — ей надоело ждать дома, и она решила посидеть на скамье у ворот, — ночи еще теплые.

— Коля, ты, что ли? — спросила она тихо.

— Я, мам… — всхлипнул он жалобно.

— А что ревешь-то? — она подошла к нему, обняла за голову и прижала к себе. — Случилось что-нибудь?

— Андрей Долгов умер, напарник мой по заводу, — он с трудом произнес имя Андрея, оно будто потрясло его изнутри. — Ан-д-рей… — он опять заплакал.

— Ну, вот… Умер, так ведь не так же реветь-то, убиваешься прямо. У нас вон на «задах» старик умер, так детки после похорон напились да песни всю ноченьку-то в огороде пели. Вот те и жалость. У старухи-то кровоизлияние было под глазом — так перенервничала… Там отец родной, а ты… напарник, небось десять лет и не вспоминал его, а тут разревелся. Ну, не реви! Не реви! — крикнула она. — Пойдем, умоешься. Вишь, разнервничался.

Он покорно встал:

— Пошли.

Умывшись, Николай ушел в свою спальную комнату, разделся и сел на разобранную уже матерью постель, потом встал и прошлепал в горницу, где на диване спала мать.

— Ты че опять? — шепотом тревожно спросила она.

— Прости меня, мам!.. — глухо сказал Николай. — Брошу я все, вернусь к тебе…

— Это как «брошу»? А работа? У тебя ведь там работа вон какая важная!

— Пропади она пропадом, эта работа… Здесь в газету пойду.

— И не думай! А как жена-то не захочет, а у вас ребеночек скоро народится. Ребенка-то тоже бросишь?!

— Не знаю.

— Ну-ка, иди спать, — мать села в постели. — Иди-ка, добром прошу тебя, утром договорим. У меня уж давление поднимается, всю ночь не усну.

Николай долго ворочался и слышал, как ворочается и что-то ворчит мать в горнице. Потом включился свет на кухне, мать позвенела какими-то склянками, видимо, выпила лекарство. А потом он уснул и уже ничего не слышал и не видел.

Он вернулся в Москву со злостью неизвестно на кого: на себя ли, или на жену, или на весь белый свет. И работа не увлекала.