Если любишь…

Но металл ему «не дался». Привыкший не спеша тюкать топориком, знавший все секреты дерева, Лычкин никак не мог проникнуть к сердцу железа. Начнет греть заготовку — сожжет, попробует ковать — несуразица выходит. От кузнеца — ругань, дело стоит, а нервы-то не железные. Только и радости что обеденный перерыв — сходить в столовую да поиграть в домино.

А потом конец рабочей смены и опять думы — ну почему уродился таким невезучим, почему жизнь-то не сложилась? Пенял он на поколение свое военное, ох, пенял… Да тут еще эти выходные…

С утра в баньку сходит, и делать нечего, опять лежит, думает, мечтает. Может, в развивающихся странах начнут из дерева строить, плотники понадобятся…

…Он лежал на полатях. Жена его, Галина, разбалтывала веселком тесто на блины. Старшие, Генка и Ромка, где-то шастали, только последний, поскребыш Витька, сидел за столом напротив матери и ныл:

— Мам, ну дай хлебушка с песочком…

— Никакого хлебушка! Поешь добром и пойдешь!

— Ну ма-а-ам!..

Витька-сопляк, собираясь на улицу, всегда брал с собой корочку хлеба, посыпанную сахарным песком. Но кто-то из въедливых соседок сказал Галине, что это, мол, Витька ваш всегда с куском, дома-то не кормите, что ли? Ну, естественно, Галина применяла к Витьке меры.

— Ма-а-ам!

— Нечего кусочничать, я тебе сказала — жди блины!

— Ма-а-ам!

— Дай ты ему этого «хлебушка с песочком»! — не выдержал Гришуня. — Надоело!

— Ага! Развалился! Надоело ему, а я тут кручусь! Только дом да работу и вижу. О господи! Скорее бы пенсия, да эти оболтусы женились.

«Эти оболтусы», Ромка с Генкой, давно отслужили в армии и работали на заводе. И деньги хорошие зарабатывали, и в очереди на квартиры стояли, а вот невесты все как-то мимо них ходили.

Галина продолжала держать свою полную гнева речь, но Гришуня, привычно не слушая ее, замурлыкал себе под нос совсем невеселое: «Ты не вейся, черный ворон…», слез с полатей и засобирался.

— Куда это? — неожиданно спокойно, будто опомнившись, спросила Галина.

— Дак, пойду к Ворохопке, обещался он по кузнечному делу растолковать.

— Та-а-ак… — Галина, подбоченившись, приступила к мужу. — Значит, Ворохопка… Сроду не ходил, старым гузном обзывал, а теперь собрался… друзьями стали?

Гришуня понимал, что жене обидно за их прожитую без горизонтов жизнь, за бабье пожилое одиночество, за блины, наконец, но ничего не мог поделать с собой, — тянуло из дому, хоть волком вой!

— Надо идти, раз обещался.

— Иди! — Галина села к столу, уперев сухой кулачок в подбородок и поджав губы. — Иди, дома у тебя своего нет, сроду не бывало. Всю жизнь протаскался со своим топором. Думала, со временем заживем, по восемь часов работать, в кино ходить станем!

«Развела…» — поморщился Гришуня и хмыкнул:

— В кино… Песок, скажут, сыпется, а туда же…

— Пусть скажут! Вон Иван Шулейкин со своей Веркой ходют, да еще под ручку!

— Э-э… — Гришуня махнул рукой: мол, одно уж к одному, надел тапочки и выскользнул в сени. В сенях, в темноте среди бутылок с олифой, разбавителем, ацетоном, нащупал единственную с металлическим колпачком, сунул в обширный карман своих немодных брюк и вышел на крыльцо.

Свет ослепил его.

С утра, когда он ходил в баньку, было как-то пасмурно, но вот к полудню день разгулялся. Легкий ветерок разогнал тучи — и пахнуло почти плотским теплом, будто забродила в земле горячая кровь. Гришуня присел на последней ступеньке крыльца, скинул тапочки и, поставив босые ноги на землю, зашевелил пальцами:

— Эх-хе-хе! Красота!

Задумался — «Куда бы пойти?» Про Ворохопку Галине просто так брякнул, думал, имя уважаемого на поселке старика произведет должное впечатление, а вот поди ж ты…

Для женщин авторитетов нет.

Можно было пойти к Рыбаку, Вениамину Рыбакову, кузнецу, с которым в паре Гришуня работал. Но за пять дней Лычкин столько нервов у Рыбака выматывал, что к концу недели у кузнеца на нервной почве начинали ныть зубы. Рыбак скорее всего не обрадовался бы. Можно было зайти к Ивану Шулейкину, но тут заговорила Гришунина гордость. Сидеть с Иваном, знатным плавильщиком с электрометаллургического, орденоносцем, ко всему одногодкой, и жаловаться на горькую долю, как бедный родственник, в правила Лычкина не входило. Он любил с человеком на равных, а от Ивана так и сквозило удачливостью.

«Вот, — думал Гришуня, — дожили… и бутылку выпить не с кем… А не то раньше! Бывало, дом скатали — и веселье! Хозяин доволен, супруга его прямо цветет. Гулянка — дня на три! Эхма! — и неожиданно решил: — Пойду к Ворохопке, не выгонит».

Дед Ворохопка, бывший кузнец и уже лет двадцать как пенсионер, вызывал в Гришуне странное чувство неприязни. Странное, потому что Ворохопку все любили. И когда он приходил на кузнечный участок, ребята радовались ему, как родному. Да он и был всем кузнецам родным дедом. Как всякий дед, Ворохопка помнил старые времена и любил это свое прошлое неведомо за что, ведь ничего там путного, по Гришуниному разумению, не было — войны, голод и работа, работа.