Если любишь…

Он учил Игорька, чему его самого учили давным-давно, учил, как орел учит свое потомство, лесной зверь свои зубастые чада. Это было для него естественно, потому что он вырос и познал мир без помощи школы и телевизора, без книг и газет. Он знал только одно, что все накопленное за века людской памятью ценно и обязательно должно быть передано по цепочке людей, от старшего — младшему. И передавал.

В этот вечер старик, видимо перенервничав за день, был не так разговорчив, как всегда, сидел молчаливый, нахохлившись, и только покряхтывал после каждой выпитой кружки. Он всегда так кряхтел и жаловался, что почки ему отшибли еще в молодости, когда «гулеванил», и поэтому, напившись с вечера чаю, утром он опухает и поясницу у него ломит. Каждое утро зарекался он в дальнейшем чаю много не пить, но вечером начинал кряхтеть, кряхтел и пил чай, успокаивая себя тем, что травы — они лечебные, и может, почкам вред совсем от другого.

Дед молчал и кряхтел после очередной кружки чаю, а Игорек придумывал, как бы подольститься к старику. Надо было что-то сказать, и он предложил:

— Деда, может, стог сверху брезентом прикрыть на ночь, вдруг дождь — промочит.

— Не промочит, — старик запыхтел. — Ниче ему не сделается, и дожжа не будет.

— А ты откуда знаешь? — Игорьку было известно, что старик любит иногда прихвастнуть ногой-барометром, который ошибки не делает и лучше всякого метеоцентра предсказывает погоду.

И не ошибся. Старик, не углядев лести, самодовольно похлопал по ноге:

— Вот, немец удружил, лучше всякого погодного бюро. Только перед дожжем ого-го как разболится, ну, не дай бог…

— Кротовой землей греть надо, когда болит, — авторитетно заметил Игорек.

— Пробовал, не помогает, — старик покряхтел и подставил кружку. — Хватит-хватит. Ишь набуровил, ну, да, может, оно к лучшему. Да-а, не помогает земля. Говорят, коровьи говяхи хорошо, да боюсь.

— А что? — Игорек был сыном своего делового века, знал слабые стороны собеседников и умел пользоваться своими знаниями.

— Да твою прабабку, Надежду, ведь залечили… Свинкой она болела. Старухи шею ей все навозом мазали, мазали, а она, Надежда-то, возьми и умри, вишь, как повернулось. А кому и легчает… Ну, я не пробовал, не скажу. Говорили мне, муравьев попробовать, да страшно, уж больно жгут.

— Жгут?! — изумился Игорек.

— Жгут… — подтвердил старик и подозрительно посмотрел на мальчика: не смеется ли, но, не заметив фальши, продолжал: — Я как-то пчелку попробовал, так ведь неделю, почитай, нога как бревно была. Ну их, пока терплю, а там уж видно будет. А ты че про болезни-то заладил, как старик, тебе еще и думать об их рано, а ты муравьи да говяхи…

— Я про говяхи и не говорил! — обиделся Игорек. — Я тебе про кротовую землю сказал.

— Ну те вместе с этой землей, спать давай.

— Рано, деда! Ты бы хоть рассказал чего-нибудь, — заканючил Игорек, выспавшийся днем и представивший, что нужно лезть в шалаш, выгонять комаров, причем один обязательно где-нибудь притаится, будет зудеть над ухом и спать не даст.

— Все уже сказано.

— А про Катькину гору!

— Да что про нее и сказывать-то? Ну, гора и гора.

— А Катька?!

— И Катька была баба как баба. Жила себе вон за шиханом в станице, знаешь шихан-то что по-над озером?

— Знаю.

— За ним станица раньше была, потом все разъехались, ну и стоят там одне развалины. — Старик, начав рассказ, разохотился, и недовольный тон его сменился плавным повествованием, каким умеют рассказывать только пожилые люди о давно забытых временах. — Жила она в станице, жила, а тогда только революция еще прошла, прокатилась по земле и тут еще гражданская, Колчак… А Катеринин-то был в красных. Понаехали в станицу каратели. Катерину в домишке ихнем закрыли да и подожгли, а дитенка ее, совсем сосунка, к журавлю колодезному привязали за ноги да в колодец и макали, пока совсем не захлебнулся. Вот… Домик-то у Катерины маленький был, старый, сухой, как порох сгорел, а она в подполье укрылась, ее потом откачали. Только не знаю, то ли, что дитенка убили, то ли от угару… она и свихнись…

Старик замолчал, будто припоминая что-то; он и не задумывался, что мальчику рано слушать такие рассказы, для него, вросшего в жизнь, как камень в землю, не было ничего запретного, ибо все, им рассказываемое, было правдой и только правдой, а на правду запретов быть не может.

Игорек в нетерпении заерзал, и старик почувствовал интерес слушателя, но для важности и куражу покряхтел и опять протянул кружку, хотя ему от выпитого чаю уже было тяжело.

В груди что-то кольнуло и не отпускало. Будто маленьким шильцем прижали сердце, и оно изворачивалось, стараясь освободиться от боли, но не могло.

— Налей-ка…

— Хватит, деда, спину ломить будет.

— Ничего, перетерпится, может, оно после сна ломит, а вовсе и не от чаю.

Игорек плеснул старику полкружки и, положив половник рядом с собой, словно опасаясь, что дед самовольно себе нальет, приготовился слушать дальше.