Если покинешь меня

Гонзик остолбенел. Полицейский посмотрел вокруг и медленным шагом стал обходить помещение. Гонзик прищурил глаза Он слышал топот тяжелых ботинок, каждый нерв в нем звенел высоким тоном, словно натянутая стальная струна. Шаги замерли посреди зала. Гонзик чувствовал, что полицейский испытующе глядит на него и на Катку. Нет, теперь нельзя даже шелохнуться! Бесконечно долго продолжалась эта пытка зловещей тишиной, и только в висках Гонзика невыносимым звоном бьют колокола тревоги; наконец послышались удаляющиеся шаги. Гонзик приподнял веки: полицейский, облокотившись на стойку, болтал с буфетчицей, а через некоторое время вышел вон.

Катка крепко спала в продолжение обхода полицейского, теперь же без видимой причины ее передернуло, как от удара электрического тока: она встрепенулась от кошмарного сна. Переменив положение, она повернулась лицом к Гонзику, улеглась поудобнее и снова уснула.

В зале опять тишина, спертый воздух, сонные пассажиры. Стрелка на часах щелкает всякий раз после долгого раздумья. Каждый такой звук приближает Гонзика к заветной цели. Пьяный пассажир теперь прислонился к спинке лавки, голова его запрокинулась назад, рот открылся, и храпел он в самых высоких мажорных и сочных тонах.

Лицо Катки похорошело и смягчилось, полумрак зала ожидания поглотил морщинки около рта.

Полицейский давно вышел, а внутреннее напряжение Гонзика не ослабевало. Год, долгий год мечтал он о подобном блаженном мгновении. Избитый, лежа на тюремных нарах или в раскаленной утробе корабля, согбенный под тяжким бременем амуниции в бесконечных учебных походах под белым солнцем Африки, — каждый день и каждую ночь он простирал руки к ее далекому лицу, ее образ помогал ему жить.

Гонзик крепче прижал Катку к своей груди. Он готов все забыть, все простить.

Нет, Катка не стала плохим человеком. Вчера она так горевала о Вацлаве. А он сам теперь уподобляется метеору, который попал в гравитационное притяжение Земли и уже мчится к ней, все более накаляясь. Ничто, никакая сила не в состоянии приостановить его стремительный полет.

Гонзик закрыл глаза и поцеловал Катку в губы.

Она проснулась и открыла глаза, но тут же веки ее снова опустились. Однако вскоре Катка подняла голову. Теперь она окончательно проснулась и серьезно, долго смотрела ему в лицо. Гонзик положил локоть на спинку вокзальной скамьи за плечами Катки, а лбом прикоснулся к ее виску. В этом жесте была полная покорность и смирение.

Она пошевелила губами и беспомощно опустила руки на колени.

— Не могу я всего этого понять, Гонзик. Я даже не знаю, сумею ли я еще… Мне кажется порой, что во мне умерли все чувства. Я словно высохла, огрубела и, как мне кажется, уже слишком долго живу на свете…

Он сидел неподвижно, закрыв глаза и прижав лоб к ее лицу.

Она прикоснулась к его руке.

— Обманулся ты во мне, да?.. И я… старше тебя…

— …А у меня веснушки на носу, и рыжие волосы, и к тому же я придурковатый, — прервал он ее.

— Не говори глупостей. И прошу тебя: не требуй от меня сейчас ничего. Я сама на себя гляжу как на чужого человека, в котором никак не разберусь. Да и неизвестно, что будет завтра, не поймают ли нас. А если нет, так кто знает, как долго я буду в тюрьме и что будет потом… Ведь мы идем в темноту, Гонзик.

Он выпрямился.

— А у меня, наоборот, такое чувство, словно мы идем из тьмы к свету… Но теперь мы об этом спорить не будем. Одно я знаю твердо, что там, на другой стороне, я начну сначала и лучше… и ты тоже, Катка… Если бы даже нас ожидало невесть какое наказание, когда-нибудь оно ведь кончится, и мы все равно будем дома.

И снова трясся пассажирский поезд, взбираясь на гору по берегу какой-то речки. Всякий раз, когда открывалась дверь во второе отделение вагона, ночные пассажиры холодели от страха, словно сама смерть протягивала к ним свою костлявую руку. Катка все время курила и механически каждую минуту бросала взгляд на часы, а потом на Гонзика. Какое-то ноющее чувство страха вгрызлось в нее. Тусклое освещение вагона и бездонная тьма за окном только усиливали ледяную тоску, облекавшую их, как тяжелая мокрая пелена.

— Почему мы не поехали днем? — спросила Катка.

— Тогда мы попали бы в лес к ночи, и поди ищи дорогу в темноте.

Катка пристально смотрит на Гонзика. Перед ней уже не то круглое, почти детское, доверчивое и наивное лицо с пухлыми губами. Теперь оно возмужало, посуровело, обгорело на солнце. Пройденный Гонзиком путь закалил его, сделал настоящим мужчиной. Странно, Катка нервничает, боится, а этот человек — само спокойствие.

Перед ее глазами всплыл берег Пегницы в Нюрнберге.

Катка была уверена, что отношение женщины к мужчине должно основываться на восхищении. В противном случае даже самая большая любовь умрет. Тогда она не находила в Гонзике никаких достоинств, перед которыми могла бы преклоняться. Наоборот, она ясно чувствовала свое превосходство над ним. Но теперь ей пришлось признать, что кое в чем Гонзик ее перерос.

Но все это думалось ей так, между прочим. Главным же ее чувством в то время был смертельный страх, который заглушал всякую живую мысль.