Эссе 1994-2008

В центре композиции, украшающей фронтиспис замечательной серии гравюр Джованни Батиста Пиранези, посвященной Риму, Vedute di Roma disegnate ed incise da Giambattista Piranesi architetto veneziano, помещена Dea Roma, мощная женщина в панцире и воинственно оперенном шлеме, с эгидой на груди, восседающая на троне мира. Dea Roma, божественное воплощение Рима, magnifica ed aeterna. Вокруг нее, в живописнейшем беспорядке, поросшие травой, лежат и стоят колонны и бюсты, сфинксы и саркофаги, гигантская стопа Константина и безрукий-безногий торс Антиноя, а на арку, сложенную из огромных камней, взгромоздились двое нищих, оборванных, тощих и нелепо жестикулирующих, как будто они одержимы пляской святого Вита. Сама Dea Roma потеряла левую руку вместе с копьем, а правая, лишенная статуэтки Виктории, которую она должна была сжимать, разжата в умильном жесте просьбы о милостыне. Империя…

Слово consecratio кроме «обожествления» имеет еще значение «проклятия, обречения на гибель». Omnis consecratio, quae offertur ab homine, mortis morietur. Consecratio не только обожествляет, но и вочеловечивает. Падшая Римская империя оказывается привлекательной и манящей, и утратившая атрибуты власти Dea Roma чиста, невинна и беззащитна. Рим Пиранези неотразим в своих руинах, поросший маками Колизей являет воплощение идиллии, и крошечный болотистый ручеек под названием Рубикон ведет, оказывается, в чудный миф о величии империи после ее падения. В конце концов, империя прекрасна.20.10.2005

Глупая говядина

Как стать, быть или казаться денди

Что может быть печальнее пожилого денди, одиноко плетущегося по променаду, когда-то принадлежавшему ему одному, когда-то расступавшемуся перед ним, когда-то полного поклонников, бросавших жадные взоры на его манжеты, на бутоньерку, на гордый и самодовольный вид, когда-то ловившему каждое его слово. Теперь же променад для него пуст, и, почувствовав на себе чей-нибудь рассеянный взгляд, он с отчаянием видит в нем недоумение и неузнавание, страшный признак смерти известности, без которой дендизм невозможен. А если и узнают, то это только хуже:

- Этот, что ли… Нет, не может быть… Говорят, что он был… И когда?… Ни за что бы не подумал… Какой забавный…

Бо Браммель, бредущий по набережной Ниццы, задавленный безденежьем и воспоминаниями об обидах, преследованиях, неудачах. Обиды… как неприятно тому, кто был известен своей блестящей наглостью, всегда вызывавшей восхищение, теперь вспоминать, как что-то кому-то недосказал и как он, именно он, все же, в конце концов, он был вышвырнут оттуда и отсюда, и теперь всем миром заправляют молодые шакалы, ничего не умеющие и ни в чем не понимающие, и сколько бы убийственных слов можно было бы бросить в лицо этим ничтожествам, если бы они обратили на них хоть малейшее внимание. Но внимания нет, у тех немногих, кого еще можно назвать окружающими, есть лишь холодный интерес к прошедшему, убийственно безжалостный, только подчеркивающий нищету настоящего. Одна лишь отрада, маленькая девочка с сопливым носом, со вниманием, происходящим от убогости и скуки, слушающая старенького дяденьку, все время что-то говорящего, говорящего, говорящего… Хоть она слушает. Мир сошел с ума. Или Бо Браммель сошел с ума?

Оскар Уайльд с оплывшим бабьим лицом и огромными серыми мешками под ставшими бесцветными глазами. Но все с той же орхидеей в петлице. Все время пытается острить и чем-то напоминает опереточную старуху, все еще корчащую из себя примадонну, - подайте то, подайте се, - а вокруг все давятся от смеха, что за ужимки и прыжки у этих английских эстетов. А как начнет свой De Profundis со всеми припоминаниями кто да что, да еще так серьезно, и все сыпет и сыпет именами, никому уже неизвестными. Вы видели этого его прохиндея? Облезлый тип, из-за чего весь этот сыр-бор, совершенно уже непонятно. Говорят, что сын лорда. Неужели? А жена… с двумя детьми, бедняжка, представляете? Вы читали «Портрет Дориана Грея»? Ужасная скука, и все так напыщенно, невнятно и старомодно… Все-таки новый век начался, а все эти эстеты прошлого сезона…

Михаил Кузмин, жмущийся в проходной комнате в коммуналке нового режима, вечно озябший, вечно голодный, в лоснящемся сюртучке и рваных носках. Все миниатюрное и нечистенькое, мебелишка от грязнотцы покрылась сальным налетом, и сальный взгляд, и остроумие сальное, шея давно не мыта. Впереди - ничего, все только коммуналка, а позади - бесконечное безденежье и миниатюрные разбирательства со всеми этими петями и митями. Пальцы то, пальцы какие… Видно, из бывших. Паскуда недобитая… Все время преследует страх, и страх тоже какой-то сальный, вот придут и возьмут тебя, слабенького, неспособного ни бежать, ни сопротивляться. Возьмут и расстреляют, вот тебе бабушка и «Александрийские песни»… Поплавали, попутешествовали, голубчики. Доигрались.