Эссеистика

Я не отказываюсь верить в то, что имеет видимость бытия. Пусть так. Но если оно существует, то по-другому. Оно столь же чуждо нашим убеждениям, сколь чуждо жизни свободное и абсурдное великолепие сна[63].

Именно эту малость мы не в состоянии понять, мы, которые представляем собой что-то, мы, чье субъективное «я» постоянно материализуется во что-нибудь вещественное. Это «я» и вещественное им порожденное, отягощают нас, загромождают. Мы натыкаемся на стены, исписанные фразами, и, чтобы от одной стены пробраться к другой, нам приходится перелезать через мебельные склады, свалки разбитых статуй и чердак детства, на котором похоронены крокет и пасс-буль. Почему нам неведома легкость сна? Во сне летаешь так естественно, что кажется, и, проснувшись, полетишь. Но когда мы бодрствуем, мы оказываемся в плену трех стен, становимся жертвами массы предметов, скрывающих от нас четвертую стену, прозрачную, которая должна открываться на бесчисленное множество других стен (скажем так, на свободу).

Если смотреть сверху, дом представляется жилищем, в котором я могу жить исключительно благодаря привычке. Если подняться выше, это уже точка. Если еще выше — дом пропадет совсем. Когда смотришь из самолета, человеческая жизнь исчезает прежде, чем дома и поля. Но вскоре исчезает все: и жизнь, и дома, и поля.

Поднявшись еще выше, мы будем видеть только вращение земного шара. Еще — и он исчезнет, как исчезло движение всего, что на нем живет. Тогда станет видна материя, она будет казаться плотной и неподвижной, состоящей из неуловимого для глаз, непостижимого шевеления.

Лучше представить себе обратный пример. Вообразим микроскоп с регулируемой мощностью увеличения. Сначала мы увидим предмет, затем — из чего он состоит, потом увидим вращение атомов, потом лишь несколько атомов, потом один атом, бомбардируемый нейтронами, потом бомбардировка стихнет. После этого мы увидим орбиты и траектории движения звезд, затем одну планету, затем фрагмент этой планеты, который покажется нам неподвижным. После мы увидим то, что находится на этой планете. Увидим дома, тех, кто в них живет и умирает.

Таким образом, если смотреть вблизи, дом и его обитатели существуют. Если смотреть издалека — их нет. Если отойти еще дальше, то время будет уменьшаться, как и пространство, пока не превратится в скорость, идеальному наблюдателю кажущуюся монолитной и невероятной: века будут сменяться веками, континенты менять свою форму, моря заливать землю, горы вздыматься на ровном месте, острова уходить под воду. Приблизившись, наблюдатель увидит, как строятся и рушатся соборы и здания, как по дорогам снуют лошади, повозки, затем автомобили и так далее (и все как в рапиде). В конце концов, если снова отдалиться, от всего этого зрелища останется лишь мертвый мир, такой, каким он всегда был и всегда будет, и который при еще большем удалении исчезнет вовсе, а вместо него будет видна галактика, в которой он вращается. А потом и галактика исчезнет, и все галактики сольются и покажутся неподвижными. И останется только мертвая с виду материя (но для всего этого потребовалось бы немыслимо приблизить аппарат к глазам).

* * *

С того момента, как мы покинем землю, пронесутся тысячи веков, и явление перспективы, хоть и прошли века, будет восстанавливать время по мере нашего приближения к земле и наконец превратит его в перспективу обыкновенного путешествия — точно так же, как наше приближение восстанавливает исчезнувший дом со всем, что в нем находилось, и возвращает в него жизнь.

* * *

Само собой разумеется, мы не можем говорить об этом «далеко», таком далеком и отличном от нашего, когда речь идет о расстояниях, привычных для летчиков, астрономов или химиков. Расстояния, о которых говорю я, находятся за пределами действия механизмов, доступных для нашего понимания благодаря науке. Вероятно, причиной, по которой наука не в состоянии установить связь между взрывом, микроскопической частью которого мы являемся, и взрывами, различимыми в микроскоп, являются традиционные научные методы и земные исторические понятия.