Есть!

Потом молодые позвали гостей в ресторан, спиртного заказали на тысячу (рублей, а не гостей), и подвыпившая румяная бабулька Дуровых произносила длинные тосты, выстраданные за целую жизнь. Димочкина мама сидела, сжав губы, иногда выдавая улыбку мученицы, что же касается школьника Аркашона, то он был по-настоящему – впервые в жизни – пьян, интимно шутил с торговками и не замечал, как мрачнеет прекрасная Юлия.

Александр Сергеевич не подвел Аркашона – мальчик вливал в себя вино и тут же вспоминал изобильные цитаты, которые отчаянно смешили девушек. Даже сам Аркадий, предатель, спьяну увидел в любимых стихах новую, смешную начинку.

Юля нервно заглядывала в блокнот, где у них с Пушкиным были расписаны все фазы стихотворного поздравления, оказавшегося ныне на грани срыва, – очередь приветствовать молодых неслась неотвратимо, как цунами.

– И вот, дорогие мои тварищи, — так живописно выговаривал тамада слово «товарищи», – поздравить молодоженов хочет младшая сестра нашей Танечки прекрасная наша Юлечка! Помогать Юлечке будет поэт и одноклассник Аркадий Степанович Пушкин.

Тварищи (как подходит им это обращение! – восхитился словесно чуткий Аркашон) послушно стихли. Замаслившийся от девичьих улыбок Пушкин с трудом поднялся с места и едва не упал прямиком на Юлю – она отреагировала четко, как в теннисе, и удержала пьяного цитателя от падения. Мама Дуровых вопросительно подняла красиво ощипанную бровь и ткнула локотком в папин бок. В смысле не спи, Дуров, может возникнуть проблема (папа Дуровых был большой начальник ныне преставившегося производственного объединения и умел решать проблемы на ходу, жонглируя ими, как в цирке булавами). Папа очнулся от приятной алкогольной дремы, в которую легко погружались в советские времена все мало-мальские начальники, и вперил грозный взгляд в пьяного юнца.

– Аркаша, соберись, – гневно шипела Юля, но Аркашону было попросту не из чего себя собирать: детали разбрелись по разным углам, и от бывшего некогда цельным Пушкина сохранилась только широкая улыбка.

Аркадий стоял, качаясь над столом, радостно смотрел в глаза гостей – соболезнующие, осуждающие, пустые, черно-серо-зелено-голубые – и смаковал гениально-пьяные мысли: вот интересно, почему глаза не бывают розовыми или желтыми? Отчего так скудна палитра небесного офтальмолога? И почему именно сейчас, пьяному, ему открылась удивительная возможность читать душу человека через его глаза? Эти глаза виделись пьяному Аркашону чем-то вроде выпуклых букв в книжках для слепых детей.

Ожидание затянулось преизрядно, тамада поглядывал на часы, Дуровы шушукались, а Юля страдала: ей очень хотелось прозвучать на свадьбе, и вот, пожалуйста, прозвучала! Первая реплика была Пушкина, в одиночестве все это поздравление ей было не вытянуть. Поэтому когда Аркаша наконец открыл рот, Юля обрадовалась.

– Лев Толстой, – сообщил Пушкин многоочитой аудитории – был глубоко прав. «Глаза – это зеркало души». А водка – ее топливо!

Юля ахнула и выскочила вон – как секунду назад выскочила последняя трезвая мысль из головы Аркадия. Столы на всем своем протяжении осуждающе загудели, но Аркаша был готов продолжить тему. Он лихо шагнул к сцене, взлетел на нее, запутавшись ногой в проводах и с трудом избежав падения, кивнул музыкантам – сейчас спою!

Музыканты испуганно заиграли нечто ожесточенно-свадебное, но Пушкин замотал головой так гневно, словно ему предложили продать родину за бесценок.

– «Наутилус Помпилиус», – веско объявил он в микрофон. – «Все, кто нес».

Голос Пушкина, понесшийся вслед за этим упреждением из динамиков, восхитил и напугал самого певца – впоследствии, испытав на себе радости медицинского наркоза, Пушкин нашел несомненное сходство с тем бесславным выступлением.

– «Я так торопился успеть к восходу, но я не донес, я все выпил до дна…» – выводил Пушкин под робкий клавишный перебор, пока тварищи хмуро смотрели из-за столов, пока несчастная – навеки опозоренная! – Юля рыдала в туалете под равнодушное журчание унитазов.

Жених – то есть, разумеется, уже никакой не жених, а законный супруг Димочка, сообразил наконец, что праздник развивается не туда, куда нужно, – и споро, в два шага, покрыл расстояние до сцены.

Пушкин сопротивления не выказал, правда, с микрофоном он расстаться не мог – и, будучи уносимым со сцены, поспешно допевал без всякой громкости заветные строки:

– «Ведь все, что нес, я не донес, значит, я ничего не принес…»

– Принес, принес, – утешал добрый Димочка, а Пушкин, сладко улыбаясь и по-детски пуская пузыри, хотел уснуть и одновременно с этим освободить желудок.

Едва Димочка успел вывести Аркашона из зала, как Пушкин, сложившись пополам, будто перочинный нож, облевал собственные ботинки и краешек парадной брючины жениха. То есть, конечно, не жениха, а мужа – согласитесь, к перемене статуса сразу и не привыкнешь.

– Наталья Павловна! – кинулся Димочка к выплывшей из зала теще, оштукатуренной и разукрашенной, как только что отреставрированный дворец. – Что с ним делать?

– «Ах, Наташа! – обрадовался Аркашон, жизнерадостно отплевывая кусочки блевотины и придвигаясь поближе к старшей Дуровой. – Помни вечно нежности, любви закон: если радостью сердечной юности горит огонь, то – не трать ни полминуты!..»

Наталья Павловна вспыхнула:

– Я тебе покажу Наташу! Юлия! Отправляй своего гостя домой, и чтобы духу его тут не было!

Дух остался – в красивом холле ресторане долго несло непереваренным алкоголем. Хозяина же этого духа бледная Юля с Димочкой запихнули в первую из круживших вокруг ресторана машин.

– «В твою светлицу, друг мой нежный, я прихожу в последний раз», – мстительно сообщил Пушкин Юле.

Тут же хлопнула дверца машины, а водитель посмотрел на пассажира с уважением и подумал, что, если бы за него не было заплачено заранее, он, возможно, и не взял бы с него денег.

Свадьба тем временем пела и плясала – что с ней будет? Выступление Аркадия Пушкина действительно стало гвоздем программы, пусть и не так, как мечталось Юле.