Эта короткая жизнь. Николай Вавилов и его время

Совсем недавно Президиум принял решение о развертывании лаборатории Н.П.Дубинина в Институт генетики и цитологии – теперь об этом не могло быть речи: лабораторию требовалось ликвидировать. Академика И.И.Шмальгаузена, крупнейшего ученого-дарвиниста, – снять с поста директора Института эволюционной морфологии. Академика Л.А. Орбели, общепризнанного главу Павловской школы, – удалить с поста академика-секретаря биологического отделения.

В докладе Кафтанова дважды упомянут Николай Вавилов: как зачинатель морганизма-менделизма и как учитель Шмальгаузена. Всем известно, что Шмальгаузен – ученик лесовода АН.Северцова; к репрессированному Н.И.Вавилову его пристегнули с очевидной целью: набросить на него еще более зловещую тень. Да и президенту Большой академии нелишне дать понять: если посмеет притормаживать акции против морганистов, родство с врагом народа ему быстро припомнят.

«В воздухе страшная сырость, душно, трудно дышать» – так завершает Сергей Иванович дневниковую запись об этой трехдневной пытке.

12 августа, четверг, Мозжинка: «Опять вызвали в Москву, в ЦК. Разговор с Маленковым и Шепиловым о том же. Жара, душно. Дышать трудно».

13 августа, пятница, Мозжинка: «Сегодня в Москву не съездил. На душе мутный, грязный осадок. Еще один жизненный перелом. Хочется вон из жизни. По-прежнему душно».

Душно… Дышать трудно… Трудно дышать…

Таков рефрен его записей в том жутком, жарком, удушающем августе.

Он задыхался в смраде торжествующего лысенкизма.

14 августа, суббота, Мозжинка:

«Опять Москва. Совещание у Маленкова. Лысенко, Бенедиктов, Кафтанов, Орбели. Вспомнился мне момент в августе 1939 г. в Ленинграде, когда очень хотелось броситься в лестничный пролет вниз головой. Все же XX век. Прошли и Галилей, и Ньютон, и Ломоносов.

Такие вещи возможны только на религиозной почве. Естествознание?! Как будто бы вся жизнь прожита неизвестно зачем. Всё заплевано и растоптано сапогом».

16 августа, понедельник, Мозжинка: «Надо сейчас в Москву на очередное мучение. Опять Шепилов и Лысенко. У Бруевича умерла жена. Внизу по саду Олюшка носит внука Сережу. Бедняга, неужели и ему такое же предстоит. А мне так хочется незаметно и тихо уйти из мира, без скандалов, a l’anglaise [по-английски]».

18 августа, среда, утро, Мозжинка: «В понед[ельник] секретариат ЦК. Снова о Лысенке. <…> Как мучительна фальшь, превращение людей в заводные аппараты. Всё становится мелким, ненужным, поддельным. Плохое лицедейство вместо творческой живой деятельности».

21 августа, суббота, Мозжинка: «Вчера был опять в Москве. Говорил с Орбели о надобности его отставки. Ковда намекнул, что есть желающие и моей отставки. Молю об этом судьбу. <…> Хотелось бы дожить последние годы с тихой думой и с лицом, обращенным ко Всему, а не к Лысенке».

Ковда намекнул… Ведь это тот самый Виктор Абрамович Ковда, который двадцать лет спустя объяснял мне, что книга о Николае Вавилове не может быть издана в

свете чехословацких событий. В 1948-м он еще не был членкором, но уже был в аппарате Президиума Академии наук. Член партии с 1927 года. Это многое объясняет.

2.

23 августа, понедельник, Мозжинка: «Вся эта история совершенно выбивает почву из-под ног. Наука теряет смысл».

25 августа, среда, утро, Мозжинка: «Вчера в Москве с 1 до 6 президиум в стиле “Меа culpa” [моя вина] с очень неудачным, с этой точки зрения, докладом Л.А.Орбели с намеками на “вину руководства”, т. е. меня. Рассказали историю про смерть жены Благонравова в санатории в Сочи от электрического удара (заземление, лампа). Очень завидно».

26 августа, четверг, ночью, Мозжинка:

«Вчера и сегодня опять в Москве и опять то же. Министры, Шепилов из Ц.К. Звонили из Ц.К. Мое заключительное слово. Всё так грустно и стыдно».

Грустно и стыдно!

Три дня длилось расширенное заседание Президиума Большой академии – по итогам сессии Малой академии. Президент должен был председательствовать, произносить вступительное и заключительное слово. Ставить на голосование «приветствие товарищу Сталину». В нем признавалась «серьезнейшая ошибка» Академии: она «поддерживала менделевско-моргановское направление в ущерб передовому мичуринскому». Надо было оформлять, узаконивать цековские решения о ликвидации лаборатории Дубинина, удалении Шмальгаузена, Орбели. Новый академик-секретарь – А.И.Опарин, бывший заместитель Орбели, всегда и во всем с ним согласный, но теперь переметнувшийся к Лысенко.

Может быть, самым мучительным для Сергея Ивановича был юбилей Лысенко: ему стукнуло пятьдесят.