- Да, действительно примечательная кобылка. Ягодка!.. Иначе и не назовешь. Глаза такие, что кажется, сейчас человеческим языком заговорит, честное слово. Этот извозчик, его Саввой зовут, про нее всякие чудеса рассказывает. Если б сам ее не видел - ни за что бы не поверил.
- Ну, глаза и глаза. Это ладно. А примечательность в чем?
- Знаешь, - помощник пристава сделал паузу... - Словами не передать. Как гипноз. Вот, например, лошади обычно стоят в сторонке, сено жуют, а эта, когда знакомые люди разговаривают, подходит и все время смотрит прямо в глаза говорящему, как будто понимает русский язык.
Урядник только пожал плечами. Он на своем веку лошадей повидал тысячи: и крестьянских, и скаковых, и на фронте. И гибли они на его глазах, и в степь к диким табунам убегали. Разве такого удивишь.
- Ладно, - сказал он, - поживем - увидим. Дальше что было?
- Попросил их об одном одолжении. Дельце одно сделать, а потом к Евдокии Георгиевне - обрадовать, что подозрение снято.
Купавин вопросительно смотрел на товарища. Усталость мгновенно улетучилась.
- Какое еще одолжение? Темнишь ты чего-то, Алеша.
- Потерпи до вечера, Митрофан Васильевич. Вечером они к нам в гостиницу заедут, там все и узнаешь. Может я ошибаюсь, зачем на людей напраслину возводить.
- С каких это пор ты такой скрытный стал? От боевого, можно сказать, товарища секреты у него.
- Да нет секретов. Просто раньше времени не хочу. Потерпи... - просительно протянул помощник пристава.
- Ладно. Наше дело солдатское - подождем.
Не прошло и пары минут, а командированные полицейские уже за обе щеки уплетали новые блюда. И снова приготовлены они были отменно. Такого повара трактирщик должен на руках носить. И заведению прибыль, и посетители довольны. Не так уж много в жизни радостей.
7.
К больнице шли пешком, оказалось она довольно близко от "Карлуши". Поскольку поели быстро, то время еще оставалось. Купавин вообще любил дела, которые требовали променада, оставлять на "послеобеда", чтобы не заснуть в кабинете. И пища усваивается лучше и рабочий день более сбалансированный получается. Расчетливый он все-таки мужик этот урядник - такой хорошей крестьянской закалки.
- Славный трактир Общество трезвости открыло. Ничего не скажешь. После таких удовольствий даже в покойницкую идти неохота.
- Да, - отозвался Рябичкин. - Но никуда не денешься.
Они пересекали большой пустырь, в конце которого виднелся сплошной дощатый забор больницы. Осенний ветер гнал кучку желтых листьев впереди, закручивая их в спираль, рассыпал и вновь закручивал. Они только тихонько шуршали, послушные и печальные.
Массивное двухэтажное здание больницы подавляло своей солидностью и покоем. Белые декоративные наличники объединяли попарно окна первого и второго этажа, зрительно вытягивая стены вверх. Над крышей возвышалось несколько застекленных помещений - по всей видимости, там находились операционные палаты. Пристанище страждущих безмолвствовало, никто не выглядывал в окна, не разговаривал. Сквозь высокий, выше человеческого роста, забор невозможно было ничего рассмотреть, он словно разделял два мира, существующих по своим законам. Легкая грусть закрадывалась в сердце, наваливались гнетущие раздумья. Такое же происходило с Алексеем на кладбище, стоило только войти в ворота и надписи на памятниках, отмеченные двумя датами, моментально изменяли ход мыслей. Думалось о бренности жизни, о загадке мироздания. Впрочем, у этой медали, как и у других, есть две стороны - непостижимая неизбежность смерти, но и торжество новой жизни. И вроде больница с врачами создана для того, чтобы люди выздоравливали. По крайней мере, так хочется думать. Как в детстве: придет доктор и обязательно вылечит тебя, поставит градусник и выпишет порошок от температуры; мама сходит в аптеку и перед сном даст малинового варенья с чаем. Болеть в детстве было даже немножечко приятно. Можно не ходить в школу, отдохнуть от уроков, а все близкие и друзья жалеют тебя и заботятся. Так славно!.. И вдруг - конец!
Впрочем, мысли Рябичкина все равно сползали на тему смерти. Хочешь - не хочешь, а в покойницкую идти придется и доктору вопросы необходимо задать. Лишь на секундочку в мыслях он позволил себе расслабиться, повитать в эмпиреях, за что теперь ругал себя.