Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение

^{Рис. 10. Демонстрация в честь 60-летия пионерской организации. Москва, Красная площадь, 19 мая 1982 г. © РИА «Новости»/МИА «Россия сегодня»}

^{Рис. 11. Первомайская демонстрация. Москва, Красная площадь, 1987 г. © РИА «Новости»/МИА «Россия сегодня»}

Язык газет и референтов ЦК

Осенью 1983 года Елена, студентка факультета журналистики (см. выше), проходила учебную практику — работала в многотиражной газете одной из ленинградских фабрик. Однажды редактор газеты, Владимир, дал Елене задание написать репортаж о производственных достижениях крупной овощной базы: «“Вот тебе бумага, садись, пиши умозаключение о состоянии дел в Приморской овощебазе”. Я сажусь, начинаю что-то выдумывать в лучших традициях Вальки В.». (Елена имеет в виду своего одногруппника, который прекрасно умел выдумывать «факты из жизни».) Главным критерием такого репортажа было то, что он должен был быть положительным и выдержанным в стандартной форме авторитетного языка таких текстов. Написать такой текст можно было, не посещая самой овощебазы, что было распространенной практикой^{210}.[108] И Елена, и редактор газеты прекрасно понимали, что подобные хвалебные заметки не следует воспринимать слишком буквально. Поэтому они старались не тратить слишком много времени и сил на их подготовку.

Однако, когда Елена села за стол набросать эту заметку, она вдруг заметила портрет Ленина, висевший на стене напротив, и остро ощутила неловкость ситуации. В своем дневнике Елена записала 19 сентября 1983 года^{211}:

Поднимаю глаза и встречаю укоризненный взгляд Ленина со стены, и мне становится неловко.

— Володя [обращение к редактору],

я так не могу. Смотрит прямо в глаза.

— Обернись, тебе и в затылок смотрят.

Оборачиваюсь — из-под очков изучающе прокалывает меня глазками Андропов.

Здесь мы вновь сталкиваемся с образом «Ленина», выступающего в роли господствующего означающего советского авторитетного дискурса, который, в отличие от других означающих, было трудно свести к перформативному смыслу (к чистому воспроизводству формы). Как мы помним, связано это было с тем, что смысл означающего «Ленин» был закреплен за пределами авторитетного дискурса (см. выше и главу 2), следовательно, его нельзя было подвергнуть полному перформативному сдвигу, как это делалось с другими элементами авторитетного дискурса. «Ленин» по-прежнему указывал на некую изначальную, буквальную моральную позицию, которая не превратилась еще в «чистую проформу». Это особое положение «Ленина» в структуре авторитетного дискурса означало, что, если над другими символами можно было иронизировать с относительной легкостью, как это происходит здесь с Андроповым, или просто их не замечать, к «Ленину» относиться таким образом было сложнее, причем независимо от того, что человек думал о самих коммунистических лозунгах[109]. Ощущение неловкости, смешанной с самоиронией, которые описывает Елена, было связано не столько с тем, что она писала фиктивную статью, сколько с тем, что это происходило под взглядом Ленина. В своем дневнике Елена продолжает:

— Знаешь, у моей подруги вот так над столом портрет Высоцкого. В обнимку с гитарой и смотрит с такой ненавистью — как он это умеет. Я как сяду за стол сочинять какую-нибудь чушь, так не могу, убираю.

Внимательный взгляд [редактора Володи]:

— Она что — любит Высоцкого?

— Да, пожалуй, так.

— А ты?

— Можно сказать, что люблю. После паузы [Володя]:

— Я сейчас в партком, а тебе — вот. Включает магнитофон. <…>

— Надоест — вырубишь.

Вдруг мне и вправду НАДОЕСТ ВЫСОЦКИЙ?!! (выделено в оригинале)