Это случилось в тайге (сборник повестей)

— Плохо нынче опята растут, лето такое, — оправдывался Генка.

— Руки такие — не доходят!

— Дойдут, до осени далеко. Завтра за хариусом пойду в Ухоронгу, погляжу на просеке. Там всегда первый опенок растет.

— Сетушку возьмите, коли по хайрюзов надумали, — посоветовал Матвей Федорович. — Повыше Гараниного ключа плесо доброе, да и за третьим заломом попытайте…

— Петька знает, поди, — сказала мать.

Генка аккуратно вколол крючки лохматых обманок — сделанных из петушиных перьев искусственных мушек — в подкладку фуражи и небрежно, как бы мимоходом, сообщил:

— Сетка ни к чему, батя. Да и неловко с ней одному.

— Пошто одному? — удивился Матвей Федорович.

— А я… не договаривался с Петром. Один пойду.

— Вдвоем ступайте. Присмотрите, где заездок ладить. На старом-то месте берег шибко подмыло, Петр выше городить хотел нонче.

— Ну и пусть городит где хочет, — сказал Генка.

— Ай не поделили чего? — насторожилась мать.

— Противно, ребят на катере обманул по пьянке. Обрадовался!

— Чужих обманул, не своих! Петька — он завсегда был честным. — Матвей Федорович, строго блеснув занавешенными лохмами бровей глазами, показал сведенную в кулак пятерню, словно держал между большим и указательным пальцами пойманное под рубахой насекомое. — На столь вот связника никогда не обидел! Золотой мужик! У них, брат, вся родова такая!

Генка только вздохнул: что скажешь на это бате? С ним толковать — все равно что с норовистым конем. Если упрется, жердь об него обламывай, не то что язык, — не сдвинешь!

Чтобы не продолжать разговора, пошел за стайку — накопать в навозе червей. На стайке, подоткнутые под дранку крыши, сохли еловые плахи — заготовки для лыж. Вместе с Петром они выискивали добрую, без крени и сучков, ель. Но обтесывал выколотые плахи Петр. Сказал: "Ладно, один управлюсь!" Черт, он никогда не старался выехать на чужом хребте, Петька Шкурихин! Что верно, то верно.

7

Роса густо лежала на сумасшедших — в человеческий рост — травах, тяжелыми каплями набухая по концам листьев, пригибая их своей тяжестью. Бабочки со склеенными влагой крыльями, переползая с листа на лист, оставляли за собой темно-зеленые глянцевитые дорожки и подолгу отдыхали, устало шевеля усиками. Долгоносые коричневые бекасы, внезапно взлетая из-под ног, обдавали брызгами с крыльев и тут же, на глазах, падали в травы. Наверное, они очень спешили снова нахохлиться, сжаться в комочек под лопушиной, как поднятый на рассвете шальным телефонным звонком человек под не успевшим остынуть одеялом.

Генка шел впереди, с пренебрежением отчаяния окатывая себя с ног до головы влагой, проливающейся с трав и кустов. Он даже нарочно встряхивал особенно росные ветки, чтобы идущие позади не попадали под леденящий душ. Он жертвовал собой ради них, но тем не менее ругательски ругал в душе Сергея Сергеевича за слишком ранний подъем. Нельзя разве было выйти позже, когда роса обсохнет? Ведь, как ни обивает ее Генка, холода и мокроты хватает и на Элину долю.

Они шли по старой охотничьей тропе, которая выводила на Ухоронгу километрах в пятнадцати от ее устья. Там, где своенравная горная речка, устав прыгать с камня на камень, начинает чередовать перекаты с более или менее спокойными плесами. Ниже перекатов, в черно-зеленой глубине уловов, у перехода пенной быстрины в слив, всегда стоят в холодке таймени. Ленки стайками гуляют по плесам, от переката до переката. А в самых перекатах, за камнями, о которые сечется на две струи вода, невидимые, покамест не повиснут на тугой лесе, хариусы караулят пролетающих над рекой мошек. Над плесами стоит музыкальная, чуть позванивающая тишина, журчание шивер отдает громким звоном стекла, а перекаты рычат глухо и угрожающе. Они не позванивают, не звенят, а гремят и брякают…

Генка шел, восстанавливая в памяти повороты реки, заломы и перекаты. Его мысли были уже там, на Ухоронге, где можно будет поражать Элю великолепием тайги и реки, отдавать ей все это, видеть ее. Пока ее не увидишь за Сергеем Сергеевичем, если оглянешься. Пока тропа лезет в хребет, река даже не начинала шуметь впереди, а тайга кажется матовой, одноцветной, будничной.

Но вот небо, что только проглядывало вверху сквозь кроны, засветилось впереди, за стволами сосен — перевал, перелом тропы. Несколько шагов еще — и вдруг, словно волшебник взмахнул жезлом или сказочный принц коснулся губ спящей красавицы, бор вспыхнул, засверкал, затрепетал, ожил. От сосновых стволов по золотой земле, присыпанной искрами хвои, побежали синие тени. Между ними, как притаившиеся пуховые птенцы, умеющие на глазах превращаться в пятно света, в лист или в ничто, завздрагивали и задышали солнечные блики. Краски приобрели яркость и блеск, росяные капли засверкали, как осколки радуг, а даль стала глубокой и теплой. Это солнце, прежде невидимое за хребтом, вместе с людьми вошло в бор, чтобы встретить их у дверей неба.

Небо было совсем рядом. Оно начиналось от черты горизонта, лежавшей всего в десятке шагов — на гребне сопки, где переламывалась тропа.

Сергей Сергеевич, прикрывая глаза ладонью, догнал приостановившегося Генку и сказал: