Ева

Проснись, шепчет ему кто-то. Герман открывает глаза — снег за окном прекратился, в комнате посветлело. Февраль 2018-го. Мандариновый свет от лампы падает на колени, на раскрытую книгу, которую Герман теперь уж не дочитает никогда. Ариша стоит напротив, шагах в пяти от кресла, где Герман только что так хорошо и долго спал. В руке у нее пистолет Макарова. Тот самый. Наведен на Германа. Холодные прожекторы вечернего солнца угодливо высвечивают замерше-сосредоточенное лицо Ариши. Патронов в магазине быть не должно, по крайней мере ни в коробке, ни в квартире вообще их не было. Но Ариша человек обстоятельный, и надеяться, что их в пистолете нет, не стоит. Сколько времени она вот так целится в него? Длинный пуховик, белый шарф вокруг шеи, джинсы, шнурованные ботинки на тяжелых каблуках.

— Не нужно, — говорит Герман. — Я сам это сделаю. Выслушай меня только.

Не опуская пистолета, Ариша делает несколько шагов вперед, вытаскивает из кармана пальто-пуховика, синего, как будто вылинявшего, как все теперь продают, стопку старых газетных вырезок и швыряет их в Германа. Вырезки окрашиваются мандариновым сиропом лампы, продолжающей светить в пику вечернему солнцу. Герман, наклонившись, подбирает одну из вырезок. Фотография девочки на яхте и фотография Ломакиных с сообщением об их самоубийстве. Имя Олега подчеркнуто выцветшими чернилам, Ольги — нет. Слова о самоубийстве обведены всё теми же выцветшими чернилами. Герман поднимает еще одну вырезку — интервью с Евой и Олегом об открытии яхт-клуба «Мария». Фотография Евы обведена с особенным нажимом.

— Чье это?

Молчит.

Герман вытаскивает пачку сигарет и спичечный коробок из кармана халата, закуривает. В разлившейся вместе с вечерним светом тишине слышен по-вечернему же умиротворенный гул машин с МКАД. Где-то этажом выше ругаются мужской и женский голоса, слов не разобрать, но слышно, что женский подобрался к пику истерики. Герман поднимает еще несколько вырезок из газет. На одной из них узнает себя, он обведен на групповой фотографии хирургов больницы. Сбоку дата от руки — 2 марта 2008 года. Надпись выцвела. Почерк смутно знакомый, но Герман не может вспомнить чей. Поднимает взгляд на Аришу:

— Кто дал тебе это?

Поддерживает левой рукой правую с пистолетом. Руки не дрожат. Лет с десяти Герман сам водил ее в тир. Не сводя с Германа глаз и наведенного пистолета, Ариша идет к столу у окна. На столе помигивает экран ноутбука, нежатся на обманном тепле зимнего солнца медицинские журналы, книги и уже почти антиквариат — диски с вестернами. Всё вперемешку. На краю стола — фигурка ковбоя в синих штанах, белой рубашке и шляпе. Чашка с надписью «Любимому папе». С особенным составом фаянса, долго сохраняющим напиток горячим. С час назад Герман уснул, так и не дождавшись, когда чай остынет.

Ариша берет свободной рукой стул и переносит его на середину комнаты. Стул деревянный, в стиле «гранд», удобный, с поручнями и мягкой шкуркой на сиденье. Подарок от Ариши на заработанные летом деньги. Как в твоих вестернах. Ходила на ВВЦ в костюме-кукле овцы и раздавала листовки — приглашения в детский развлекательный центр. Садится на краешек. Сколько раз Герман представлял эту сцену, сколько слов и фраз подготовил, но сейчас все они куда-то подевались.

— Рассказывай, — бросает Ариша безжизненно.

Солнце за окном сдвигается, и световой пучок проникает в глаза Ариши. Герман видит, что зрачки девочки хаотично пульсируют — то расширяются, то сужаются. Так бывает у пациентов, когда они испытывают предельную физическую боль. Он докуривает сигарету, гасит окурок в пепельнице, стоящей на полу у кресла. Набирает в грудь воздуха, но долго не может начать, не понимая, какую точку отсчета выбрать.

— Представь себе конец лета, — наконец говорит он. — Возможно, даже начало сентября, потому как солнечный воздух прозрачен и прохладен. Ева (лет трех, как я потом высчитал) сидит на полу и заводит юлу…

Тени постепенно заполняют комнату, обосновываются в углах, под мебелью, в складках Аришиного пальто-пуховика (она его так и не сняла), джинсах, впадине зашнурованных ботинок. Тени наползают и на лицо Ариши, выражение ее глаз больше не видно Герману. Ему остается только догадываться, что она чувствует. Пистолет по-прежнему направлен на него, локоть Ариши опирается на подлокотник. Его девочка выглядит лет на пять старше, чем утром, когда она, чмокнув Германа в щеку и обдав мятной жвачкой, открыла дверь и ушла. По сути, навсегда.

Герман не привык много говорить. Язык опух, его шершавая поверхность, как липучка-застежка, сцепляется-расцепляется с сухим нёбом. Сердце глухо, часто и как-то издалека стучит, будто мальчик с той стороны бьет мячом о стену дома, или нет — не мяч, та штука, металлическая, расшатываясь, ударяет по стенам старого дома, разрушая его с каждым ударом все сильнее.