Эвакуатор

– А Софико стоит ни жива ни мертва. А Мэри в обмороке.

– И генерал Касаткин в обмороке, и Николай Федорович оттирает его притираниями. Короче, пожар в борделе во время наводнения, три свадьбы и одни похороны. Авантюриста ловят, он кусается. Но это, разумеется, не конец.

– Еще бы! – сказала Катька. – У нас еще двадцать минут.

3

– Ну и вот, – сказал Игорь и закурил. Курил он теперь что-то немецкое, она и марки этой не знала. – Они сыграли, конечно, свадьбу. А через две недели Софико сбежала от мужа, и уже никто, конечно, не мог ее найти. В Грузии вообще фиг кого найдешь.

– А что князь Тавиани? – спросила Катька, чуть не плача. Ей жаль было старого князя.

– А князь Тавиани стареет в одиночестве, стреляет фазанов, завел в Мингрелии оперу – даром, что ли, он учился музыке? – и поставил «Тристана и Изольду» ставшего вдруг очень модным Вагнера. Периодически он наезжает к родителям Софико. Касаткины безутешны. Правда, они выгодно женили своего Александра, и вообще он в Петербурге дошел до степеней известных. Так проходит пять лет, и однажды старый князь Тавиани, который ездил тут по оперным делам в Кутаиси, останавливается в небольшой деревушке испить, допустим, парного молока… или парного вина, что более приличествует обстановке… И возле глинобитного, или какие они там бывают, домика ковыряется в сухой земле сожженная солнцем женщина, иссохшая, почерневшая, а рядом с ней копошатся в соломе, или в чем там принято копошиться, двое детей, два и три года. А муж ее, босой и тоже иссохший, колет, допустим, дрова или тоже что-нибудь мотыжит, и граф Тавиани хочет дать им милостыню, потому что больно уж у них жалкие дети. И, вглядевшись в иссохшую мать, он с ужасом узнаёт…

– Князя Тавиани, – кивнула Катька. – Я знала, я знала.

– Дура ты, всегда все портишь.

– Действительно, – сказала она. – Всегда все порчу.

В этот момент она была совершенно такой, как раньше, без всяких следов долгой и бессмысленной борьбы со всем светом. Словно не было развода – которого, конечно, все равно не удалось бы избежать, даже если б не было никакого Игоря и никаких эвакуаций, – и второго брака, в котором тоже все было не ахти, и второго ребенка, который родился таким болезненным и выматывал ее так, словно и сам этот второй брак был напрасен и теперь приходилось расплачиваться за это. Теперь она, уже три года уговаривавшая себя, что все отлично, видела, насколько все плохо, – а если и могло быть хорошо, так она сама от этого отвернулась восемь лет назад, думая, что таким образом спасает мир. И, может быть, действительно спасла – но на черта была такая жизнь и такое спасение? Что должно погибнуть – пусть погибнет, и не о чем жалеть; по крайней мере, двое хорошо время проведут.

– Узнает Софико, – сказал Игорь. – Свою Софико. И говорит ей: Софико, если вы сделаете меня таким счастливым… таким ужасно счастливым, что вернетесь… я не то что все прощу, я поползу за вами следом и буду целовать следы ваших ног. Вот этих ваших ног, довольно грязных. Я усыновлю ваших детей. Я возьму вашего этого авантюриста, с которым вы тут живете и мучаетесь (авантюрист все это время стоит рядом навытяжку), дворецким к нам во двор, замкомвзвода в наш замок, кем хотите. Он будет дворник, швейцар, он будет даже, если хотите, ваш любовник. Я никуда его не сдам, будем вместе жить, лобио кушать. Но только вернитесь ко мне, – и старик рыдает, и по лиловым губам катятся крупные слезы.

– Это невозможно никогда, Карл Иваныч, – сказала Катька. – Это невозможно, простите меня, дорогой. Я помню вас, я даже учу детей музыке, вот, видите? – она показывает ему доску с нарисованными клавишами. – Я даже иногда играю на ней «Метель» Листа. Но я никогда не буду вашей, потому что вы не князь Тавиани. Князь Тавиани – это тот, кого я люблю, понимаете? И никто, никто другой. Конец.

Катька помолчала.

– Очень милый рассказ, мог иметь успех в девяностых годах того века, – сказала она.

– Или этого.

– Или этого, да. Я, правда, не очень понимаю, в чем смысл.

– Смысл не обязателен. Тебе бы все смысла. Мораль ей, понимаете. Впрочем, если ты хочешь мораль… Она в том, Катька, – и он уставился ей прямо в глаза, как тогда, в самом начале их истории, когда изображал красного комиссара, – в том, чтобы никогда не слушаться ностальгии. Понимаешь? Это самое мерзкое чувство. Хуже, чем патриотизм. Мы все думаем, что это благородно – тосковать по Родине. А нет давно никакой Родины, переродилась до основания. Что мы – звери, привязанные к норе? К родной берлоге? Чем меньше в тебе звериного, тем лучше, и не надо возвращаться ни на какую Родину. Каждый князь Тавиани стал человеком ровно в той степени, в какой превратился в Карла Иваныча. Если б ты знала, Катька, до чего я ненавижу всех этих ностальгирующих, мастурбирующих! И эту тягу к прошлому, из которой никогда ничего хорошего не выходит! И эти разговоры «а помнишь», без которых мы, слава богу, обошлись! Я, кстати, так и не знаю, замужем ты или нет, и не вздумай говорить.

– Замужем, – сказала Катька.