Эвакуатор

Кроме плетенья словес, ничего не умея толком (поскольку другие занятья, в общем, херня), – по отчим просторам я рыскаю серым волком до сей поры, и ноги кормят меня. То там отмечусь, то тут чернилами брызну. Сумма устала от перемены мест. Я видел больше, чем надо, чтобы любить Отчизну, но все не дождусь, когда она мне совсем надоест. Вдобавок я слишком выдержан, чтобы спиться, и слишком упрям, чтоб прибиться к вере отцов. Все это делает из меня идеального летописца, которого Родина выгонит к черту в конце концов.

Что до любви, то и тут имеется стимул писать сильнее других поэтов Москвы. От тех, кого я хочу, я слышу – прости, мол, слушать тебя – всегда, но спать с тобою – увы. Есть и другие, но я не могу терпеть их. Мне никогда не давался чистый разврат. Слава богу, имеются третьи, и этих третьих я мучаю так, что смотрите первый разряд. Портрет Дориана Грея, сломавший раму, могильщик чужой и мучитель своей семьи, я каждое утро встречаю, как соль на рану. И это все, чего я достиг к тридцати семи.

Отсюда знание жизни, палитра жанровая, выделка класса люкс, плодовитость-плюс.

– Собственно говоря, на что ты жалуешься?

– Собственно, я не жалуюсь, я хвалюсь.

Начало зимы

1

Зима приходит вздохом струнных:«Всему конец».Она приводит белорунныхСвоих овец,Своих коней, что ждут ударов,Как наивысшей похвалы,Своих волков, своих удавов,

И все они белы, белы.Есть в осени позднеконечной,В ее кострах,Какой-то гибельный, предвечный,Сосущий страх:Когда душа от неуюта,От воя бездны за стенойДрожит, как утлая каютаИль теремок берестяной.Все мнется, сыплется, и мнится,Что нам пора,Что опадут не только листья,Но и кора,Дома подломятся в коленяхИ лягут грудой кирпичей –

Земля в осколках и поленьяхПредстанет грубой и ничьей.Но есть и та еще усладаНа рубеже,Что ждать зимы теперь не надо:Она уже.Как сладко мне и ей – обоим –Вливаться в эту колею:Есть изныванье перед боемИ облегчение в бою.Свершилось. Все, что обещалоПрийти, – пришло.В конце скрывается начало.Теперь смешно

Дрожать, как мокрая рубаха,Глядеть с надеждою во тьмуИ нищим подавать из страха –Не стать бы нищим самому.Зиме смятенье не пристало.Ее стезяСтруктуры требует, кристалла.Скулить нельзя,Но подберемся. Без истерик,Тверды, как мерзлая земля,Надвинем шапку, выйдем в скверик:Какая прелесть! Всё с нуля.Как все бело, как незнакомо!И снегири!Ты говоришь, что это кома?

Не говори.Здесь тоже жизнь, хоть нам и страненЗастывший, колкий мир зимы,Как торжествующий крестьянин.Пусть торжествует. Он – не мы.Мы никогда не торжествуем,Но нам милаЗима. Коснемся поцелуемЕе чела,Припрячем нож за голенищем,Тетрадь забросим под кровать,Накупим дров и будем нищимИз милосердья подавать.

2

– Чтобы было, как я люблю, – я тебе говорю, – надо еще пройти декабрю, а после январю. Я люблю, чтобы был закат цвета ранней хурмы, и снег оскольчат и ноздреват – то есть распад зимы: время, когда ее псы смирны, волки почти кротки, и растлевающий дух весны душит ее полки. Где былая их правота, грозная белизна? Марширующая пята растаптывала, грузна, золотую гниль октября и черную – ноября, недвусмысленно говоря, что все уже не игра. Даже мнилось, что поделом белая ярость зим: глотки, может быть, подерем, но сердцем не возразим. Ну и где триумфальный треск, льдистый хрустальный лоск? Солнце над ним водружает крест, плавит его, как воск. Зло, пытавшее на излом, само себя перезлив, побеждается только злом, пытающим на разрыв, и уходящая правота вытеснится иной – одну провожает дрожь живота, другую чую спиной.