Евангелие от Агасфера

Мысли, чувства и движения тела оказались абсолютно не согласованы меж собой. Однако несколько успокоив себя предположением, что он движим обыкновенным любопытством, которому иногда полезно дать волю, хотя бы ради отвлечения от мрачных дум, и напрочь игнорируя то, что при простом любопытстве сердце не колотится так быстро и гулко, наш герой решил позволить-таки себе преследовать даму. Немного пройти за ней и поглядеть, далеко ли она – босая и почти не одетая для дождливой октябрьской промозглости – сможет добраться… Женщина меж тем ступив уже на тротуар, обернулась и обратила на Дядю Фёдора беглый взгляд, как будто почувствовав на себе его столь пристальное внимание. Затем направилась все той же, слегка заплетающейся походкой, в сторону подворотни. Взор её практически ничего не выражал, разве что легкий оттенок того презрительного безразличия, какой бывает у нищих в момент, когда очередной откормленный господин бросает монетку в лежащую рядом шляпу или коробку. Волна стыда, брезгливости, оторопи и, вместе с тем, совершенно непостижимого жгучего желания окатила Фёдора Михалыча с невероятной силой при сей коротенькой встрече с глазами незнакомки. Намокшие русые волосы, не доходящие до плеч, слегка припухшее лицо, чуть вздернутый нос, возраст неопределенный, может быть и тридцать, и сорок пять, но… Очи, ее лавандово-синие очи, несмотря на легкий оттенок презрительного безразличия, окончательно лишили нашего героя рассудка. Подобные состояния, когда разум мутится под воздействием противоречивых и даже совершено несовместимых чувств и желаний, он, бывало, испытывал и раньше, но всякий раз цепкая хватка природной робости, напитанной к тому же еще воспитанием и образом жизни, брала верх и возвращала в рамки. Сейчас же Фёдор, похоже, хотя и ненадолго, вырвался-таки за их пределы, устремляясь навстречу чему-то вакхическому, не укладывающемуся ни в какие объяснения, ни в привычное поведение, ни в самою его картину мира, где до сей поры чему-то подобному и вовсе не было уготовлено места.

Ускорив шаг, преследователь успевает заметить подъезд, в котором исчезает женщина. Совершенно не узнавая себя, он бегом взлетает на четвертый этаж и, одновременно с надеждой и ужасом, обнаруживает приоткрытую дверь. Минуту или две стоит он, совершенно очумевший, в преддверии Неведомого. Пространство пульсирует и плывет. Явь это или сон, где шестнадцатилетний Федя заворожено глядит на калитку, ведущую в общежитие швейного училища, за которой уже скрылись трое более смелых его товарищей в надежде на обещанные поцелуи. Он же тогда войти так и не осмелился. Выйдя из оцепенения, Фёдор Михайлович резко распахивает дверь…

Думаю, надеюсь, молюсь, что через пару лет, пройдя и переживя всю чехарду, которая выпадет ему на долю, Фёдор поймёт, что в этот момент свершилось, может быть, главное во всей его жизни. Он забыл себя и последовал за зовом судьбы…

Глава 2

«Мы вкус находим только в сене

И отдыхаем средь забот,

Смеёмся мы лишь от мучений,

И цену деньгам знает мот.

Кто любит солнце? Только крот.

Лишь праведник глядит лукаво,

Красоткам нравится урод,

И лишь влюблённый мыслит здраво.

Лентяй один не знает лени,

На помощь только враг придёт,

И постоянство лишь в измене.

Кто крепко спит, тот стережёт,

Дурак нам истину несёт,

Труды для нас – одна забава,

Всего на свете горше мёд,

И лишь влюблённый мыслит здраво».

Франсуа Вийон, «Баллада истин наизнанку»

– Таким образом мы и приходим к простому выводу, что в начале было слово, – крепко сложенный, сухощавый мужчина, коему можно было дать и чуть больше шестидесяти, и все восемьдесят, замолчал, – и воцарилась небольшая пауза.

– Душа моя! Десять лет жизни за тебя отдам, но ты говоришь совершеннейшую банальность! Я бесконечно ценю твой опыт, сейчас же, извини, никак не могу проникнуться, к чему ты сие изрек. Проповедовать собравшимся здесь стих первый из Евангелия от Иоанна, согласись, драгоценнейший, не комильфо. Тысяча извинений, вероятно я не постигаю глубины твоей метафоры, тогда изволь изъясниться полнее!, – эта театральная реплика, произнесена была густым баритоном в лучших традициях мелодекламации и уснащена широкими вальяжными жестами обаятельным человеком лет пятидесяти пяти, с густыми седыми усами и взлохмаченной шевелюрой, сидевшим по левую руку от упомянутого выше лысоватого пожилого господина – обладателя ясного, умного и глубокого взора.

– Какая-то нелепость, – пронеслось в голове Фёдора Михалыча, застывшего в дверях. На него, маячившего там с вытаращенными глазами, никто, казалось, не обращал внимания.