Евангелие от Агасфера

Фулканелли: (Спокойно и мягко) Молчите! Молчите и слушайте! Просто слушайте, что я скажу вам. Я вижу ваши души. Они омерзительны: анатомированные органы, части скелета, почернелые беззубые черепа, отвратительные своей замогильной гримасой, подвешенные человеческие утробные плоды, сухие и скрюченные, выставленные напоказ несчастные крошечные тельца с пергаментным лицом и бессмысленной жалкой улыбкой. А эти круглые стеклянные золотистые глаза – глаза совы с выцветшим оперением. Страшная рептилия как бы выплывает из темноты – цепь позвонков на низких толстых лапах, тянущая вверх костистую пасть с жуткими челюстями… Вот что являют собой ваши души. Но именно омерзение и смрад, которые я ощущаю, и которые привели меня сюда – именно они вселяют в меня надежду, что вы двое, как никто другой во всем Средиземноморье готовы сейчас к Деланию. Вы ждали третьего, один, дабы облагодетельствовать его и уберечь от гибели, другой, чтобы предать его смерти. Вместо него третьим явился я. Этой ночью должна была случиться смерть. А может быть, и спасение. Или – или. Теперь же произойдет и то, и другое вместе.

К столику подбегает Бармен с подносом – на нем чашка кофе, рюмка абсента, три бокала и бутыль с вином.

Фулканелли: (Бармену) Налей полные бокалы, голубчик. (Пауза. Бармен откупоривает бутылку и наливает вино в бокалы). А теперь ступай. (Хейтину и Деррида) Поднимем бокалы и медленно, очень-очень медленно,… ощущая как прохладная жидкость тонкой струйкой… наполняет внутренности… и растворяет их в кромешной тишине… наблюдаем… просто наблюдаем… как исчезает весь видимый мир… лишь мой голос в звенящей тишине… но и он смолкает…

(Долгая пауза. Бармен также застыл за стойкой. По прошествии нескольких минут, вдруг проснувшись, начинает шевелиться Пьяный матрос)

Пьяный матрос: (Еще не полностью проснувшись – Бармену) Кто ты?

Бармен: Я…

Фулканелли: (Громко, обращаясь ко всем присутствующим) Достаточно! Не нужно других объяснений. Просто – Я. (Хейтину и Деррида) Друзья мои, что было, покуда не прозвучало слово «я»?

Хейтин: (Попытка невнятного жестикулирования) А… (Нечленораздельная речь)

Деррида: (В оцепенении) Э… (Нечленораздельная речь)

Фулканелли: В эти несколько вечных мгновений не было абсолютно ничего. Ничего, что можно было бы как-то назвать…

(Конец ДЕЙСТВИЯ 2.1.)

– Стало быть, все остались живы, и ты никого не убил? – осведомилась мадам с громадной брошью, дождавшись завершения невероятной истории.

– Увы, Наина Карловна, в тот раз – никого, – отвечал загадочный оратор.

– В тот раз?, – округлила глаза женщина.

Ее перебил Актёр Актёрыч:

– Душа моя, сколько я понял, ты тогда ни сном ни духом, что опростал бутылочку «Бордо» с последним из великих алхимиков?

– Конечно. О том, что нам с Жаком явился Фулканелли собственной персоной, я догадался лишь спустя полтора десятка лет. А узнал ли Деррида, кто попытался роковым образом изменить его судьбу, сие неведомо. Мы с ним никогда больше про тот вечер не судачили. Что до Фулканелли, то он не позволял себе роскоши делать что-то, не убивая несколько зайцев к ряду. К тому же, практически любое его появление среди людей имело множество явных и скрытых судьбоносных последствий, большинство из которых либо вообще не доходило до сознания, либо осознавалось годы спустя. Такие люди крайне редки. Но с Деррида всё оказалось не так просто, ибо те тонко рассчитанные диверсии, которые были проведены среди ученых и деятелей культуры, начиная с шестидесятых, даже Фулканелли был не в силах предвидеть.

– Ух ты, – всполошился хвостатый парень, – а можно подробнее об этих диверсиях?

– Это отдельная и очень большая тема, которую мы обсудим после. Сейчас не об этом.

– Сколько же лет было Фулканелли на момент вашей встречи? – не унимался Актёрыч.

– Сто четырнадцать. В своих воспоминаниях его единственный достоверный ученик Эжен Канселье пишет, что он последний раз встречал Учителя в марте 1953-го в окрестностях Севильи. Стало быть, мы с Жаком столкнулись с автором «Философских обителей» пятью месяцами позже. В ту пору меня живейшим образом притягивали две темы. Первая была связана непосредственно с магистерской диссертацией, над которой я работал у Дюмезиля, – она являлась продолжением его фундаментального труда по образу трикстера в европейской традиции. Вторая тема касалась того же трикстерства, но уже не с мифологиской стороны, а с позиций радикального выхода за пределы всего человеческого. То, что так жадно и неистово искал и проповедовал Батай, но применительно к театру и мистериальным действам. А это уже дело всей жизни одного из его наследников – Пьера Клоссовски, в кружке у которого я в ту пору подвизался.

Воцарилось молчание.

– Да ты, драгоценнейший мой, сам являешь собой образ заправского трикстера. Случись Дюмезилю писать свою книгу в наше время, пожалуй, более сочного экземпляра сыскать ему было бы невозможно! – вновь проявился неугомонный баритон.