Евангелие от Магдалины. Тетрада Фалло

Сначала ржавые крыши — на краю самой ближней выросла довольно крупная елка. Под окнами столь серьезного учреждения. Непонятно, как допустили?

За крышами был обрыв. Там, по идее, протекала Нева, если, конечно, за эту ночь ничего не изменилось. Виден был только тот берег — стеклянная стена и шпиль Финляндского вокзала и упрямый Ленин на броневичке. Не хотелось видеть его в таком ракурсе, как, впрочем, и в любом другом. Тюрьма, примыкающая к Большому дому, говорят, старше его, он как бы и вырос уже приложением к тюрьме. Камера, где сидел Ленин, наверняка сейчас превращена в музей. Моя камера была попроще. Но смущало меня не это, а следователь.

Это был куратор нашего института от органов, сопровождающий нас во всех зарубежных поездках, Станислав Николаевич, которого мы вкратце звали СН. Фамилия его была весьма подходящая — Едушкин. «А Едушкин едет?» — «А как же без него?» Впрочем, мужик он был довольно толковый и в Лондоне быстро разыскал Митин иностранный паспорт, который тот выронил — не помнил где, и даже, кажется, не настучал — проблем потом с поездками не было. Может, он четко сообразил, что без Мити не поедет и он.

Сейчас, что было очень странно, он вроде меня не узнавал и, не здороваясь, смотрел в какую-то папку. По делу ли Мары меня притащили сюда?

Этот чекист вроде бы всегда был «чисто научным» и уголовных дел вроде бы не касался.

Зачем же меня, схватив дома и продержав ночь в камере, приканали сюда?

Папка, которую он так внимательно изучал, явно была из далекой советской древности — таких безобразных псевдомраморных корочек и настоящих ботиночных шнурков с железными кончиками я, пожалуй, не видела никогда.

Интересно, как бы оценил эту «канцелярскую принадлежность» Митя?

Единственная роскошь, которая его влекла, — это ручки, папки, скрепки, кнопки, тетради, блокноты — он их тщательно выбирал и потом с любовью разглядывал. «Могу я позволить себе хотя бы чисто канцелярские радости?» — говорил Митя.

Где он теперь? Видимо, тут же.

СН, похоже, не собирался ничего говорить и даже спрашивать.

Хорошо сидим.

Говорят, прием опытного следователя — растревожить! И этой загадочной папкой он меня растревожил. К такой древней папке каким я боком? Вспоминалась вся моя непростая жизнь. Тревожно.

Наконец он вытащил из папки и положил прямо передо мной три фотографии — типичные «фото из бабушкиного альбома». При чем здесь я-то? Когда они делались, я еще не родилась.

— Посмотрите, пожалуйста, и подумайте, — мягко проговорил он.

Я аккуратно разложила их перед собой. Ну и какое я могу иметь к этому отношение? Вот такие толстые, с тисненым клеймом в углу делались только до революции. Вот и вдавленное клеймо: «Фотография бр. Груберъ. Керчь, 1904 год». Да, СН глубоко копает — никакого света не видать!

Второе фото уже явно было сделано в революционную эпоху — почти выцветшее, покоробленное — такие пожелтевшие фото с зубчиками я видела только в альбоме у мамы. Третья фотография была не такой старой, но самой неразборчивой — паспортное фото с уголком.

Все трое относились к разным эпохам и к разным жизням — дворянин, деревенский парень и советский воин... Между фотографиями, даже по их фактуре, чувствовалось лет тридцать... И в то же время на них был изображен один мужчина — не похожий, не сын-отец, а один — такое взгляд сразу понимает. У меня не было родных ни в Белой, ни в Красной армии... Отец был во флоте... но это был человек гораздо более близкий, чем отец... Кто это мог быть... и как он мог фотографироваться в 1904-м? Ощущение необъяснимой тревоги и счастья, как во сне. Продолговатое лицо, вытянутые, словно выстреливающие вбок ноздри, ласковые насмешливые глаза домиком, с опущенными уголками... Во снах я, что ли, так тесно общалась с ним? Только во сне счастье бывает полным и безмятежным.

— Вам не кажется, что на этих разных фотографиях... один и тот же человек?

Я покорно кивнула.

— И, несмотря на разрыв во времени... приблизительно в одном возрасте?

Я вгляделась. Плавно и настойчиво он втягивал меня в какую-то странную игру.

Ну да. Одно лицо. На первом снимке, где он, как это принято в старину, стоит на фоне занавеса с помпонами, опираясь на колонну, сильный, подтянутый, в офицерской форме, в фуражке с овалом на околыше, какие носили царские офицеры...

На втором — он же, без сомнения, был в мохнатой папахе и заскорузлой кожаной куртке... Здесь чувствовалась некоторая вызывающая деревенская бойкость: мол, знай наших!

Про третий снимок трудно что-то сказать: оцепенение паспортного фото. Лицо, без сомнения, то же. Фуражка — уже с красной звездой, сбоку выставлен кудрявый лихой чуб... но выражение глаз не перепутаешь! Я недавно совсем рядом видела их!

— Вот это, — следователь щелчком ногтя придвинул ко мне паспортную фотографию, — лейтенант Зорин Антон Митрофаныч, погибший от удара молнии в 1971 году.