Евангелие от Пилата

Мне пришлось принять строгие меры, я запретил ученикам подпускать ко мне хворых. Но ничто не могло остановить потока больных: их вталкивали через окна, протискивали через крышу. На Тивериадском озере мне пришлось отойти от берега на лодке, дабы избежать прикосновений и стенаний толпы. Тщетно. Все терпели мои наставления из снисходительности, словно поедали закуски, разжигая аппетит перед появлением главного блюда – чуда.

Но я покорно исполнял свой горький долг. От меня ждали только деяний, выстаивая многочасовые очереди, им нужна была моя печать, мое клеймо, а именно исполнение какого-либо мелкого чуда. И тогда они, здоровые зрители или излеченные больные, уходили, покачивая головами, удовлетворенные тем, что видели все собственными глазами.

– Да, да, он действительно Сын Бога.

Они ничего не улавливали из моих речей, не запоминали ни слова из сказанного. Они просто нашли удобного заступника, всегда готового облегчить им жизнь.

– Как повезло, что он живет рядом с нами, в Галилее!

Мои братья и мать однажды пробрались через толпу, которая собралась в деревне, где мы остановились. Я знал, что братья гневались на меня, считая тщеславным безумцем. Они неоднократно присылали мне послания с требованием прекратить исполнять роль Христа. Поскольку я им не отвечал, они пришли, чтобы призвать меня на семейный совет.

Любопытные окружили постоялый двор, где мы укрылись, я и мои ученики.

– Дайте нам пройти, – кричали мои братья, – мы его родственники! У нас право быть первыми. Дайте нам пройти. Мы должны поговорить с ним.

Толпа пропустила их.

Но я преградил им путь. Я знал, что причиню им боль, но не мог действовать иначе.

– Кто моя истинная семья? Моя семья определяется не по крови, а по духу. Кто мои братья? Кто мои сестры? Кто моя мать? Кто будет исполнять волю Отца моего Небесного, тот мне брат, и сестра, и матерь.

Я вернулся в дом к своим ученикам и с яростью воскликнул:

– Кто любит отца или мать более, нежели меня, не достоин меня; и кто любит сына или дочь более, нежели меня, не достоин меня.

И я впустил незнакомых людей, стоявших ближе других, и захлопнул дверь перед носом братьев и матери.

Братья мои в ярости ушли. Но мать осталась, она была подавлена, но покорно ждала у двери. Ночью я впустил ее, и мы оба разрыдались.

С той поры она больше не покидала меня. Она осталась, скромно шла позади, среди толпы женщин, рядом с Марией Магдалиной, смирив материнские тревоги. Время от времени мы тайком встречались, чтобы обменяться быстрыми поцелуями. После моей ссоры с братьями она приглядывала за мной, ибо постигла смысл моего служения. Моей радостью и утешением на этой земле было и остается сострадание ко мне моей матери.

Я делился сокровенными мыслями только с Иудой. Мы перечитывали послания пророков. После того тайного договора с собой я по-иному вглядывался в них.

– Ты должен вернуться в Иерусалим, Иисус. Христос добьется триумфа в Иерусалиме, тексты ясно говорят об этом. Ты должен быть унижен, подвергнут пыткам, убит, а потом ты воскреснешь. Это будут трудные времена.

Он говорил спокойно, вдохновленный своей верой. Только он осознал, что такое есть мое царство, царство без славы, где не будет никакого материального и политического успеха. Он описывал мне мою агонию, но надежда на новое свидание со мною давала ему спокойствие.

– Ты умрешь на несколько дней, Иисус, на три дня, а потом воскреснешь.

– Человеку тяжело уверовать в это.

– Послушай, Иисус. Сон продолжительностью в три дня или в миллион лет не дольше сна продолжительностью в час.

Я не ответил. Я удалился, чтоб погрузиться в колодезь любви. До этого мгновения я не рассматривал так близко свою смерть и хотел знать, что дадут мне размышления.

Углубившись в себя, придя к Отцу моему, я увидел там лишь свою ужасающую судьбу. «Все предначертано, – говорил Он. – Все благо. Только тело предназначено для тлена, для червей, для исчезновения. А дух вечен».

Слова не были точными, но приносили успокоение. Время от времени, в момент слияния с Богом, мне казалось, что я постигаю зависимость нашей загробной жизни от жизни земной. Праведник и после смерти будет жить в добрых воспоминаниях, а негодяй канет в пучину забвения. Но стоило мне вглядеться в картину моей загробной жизни, она испарялась. Однако молитвы дарили мне утешение, и страх смерти отступал.

Иерусалим стал средоточием моей озабоченности. Моим предназначением. Местом моей смерти. Я должен был завершить свой жизненный путь в Иерусалиме.

Я бывал в Иерусалиме и раньше, как любой богопослушный еврей, во время коротких пасхальных праздников. Теперь предстояло остаться там надолго. Мы отправились в путь.