Евангелие от Пилата

Невозможно описать волнение учеников и сестер, когда они увидели, что мы выходим из склепа. Родные бросились обнимать и целовать Лазаря. А он был растерян, безволен и, похоже, ничего не понимал и не мог произнести ни слова. Даже не знаю, осталась ли в нем хоть крупица ума. Он превратился в собственную тень. Неужто так мучительно возвращаться из страны мертвых? Или же это последствия недуга?

Издевательский голос, голос Сатаны, терзал мою душу, повторяя:

– А ты уверен, что он был мертв?

Я пытался заглушить Сатану. Но его голос звучал все громче:

– Согласен, он восстал из мертвых, но ради чего? В чем смысл? Какой знак он тебе подал?

Я уединился и начал молиться.

Ладонь Иуды легла на мое плечо, и я вздрогнул. Он весь светился верой.

– На третий день ты вернешься. Я буду там. И сожму тебя в своих объятиях.

Боже, почему я не наделен безмятежностью Иуды? Неужели я всегда буду терзаться искушениями? Ни один из Твоих ответов, Боже, не дал мне успокоения. Знаки Твои не в силах развеять мой страх.

Мы присоединились к праздничному пиру, шумевшему вокруг живого, но оцепенелого Лазаря. Я пытался думать о счастье Марфы и Марии, видя нежные ласки, которыми они осыпали молчаливого старшего брата, с безучастным видом сидевшего рядом с нами. Я не мог отогнать угрызения совести: я был в ответе за его возвращение, за его состояние полумертвеца. Отец мой сотворил чудо, чтобы возвестить, что я тоже восстану из мертвых, но, в отличие от Лазаря, буду владеть речью. Ради меня он пожертвовал покоем Лазаря. Слезы жалости заливали мне лицо.

И из колодезя до меня донесся голос, и голос сказал, что любовь, великая любовь, иногда не имеет ничего общего со справедливостью. Любовь часто бывает жестокой; и Он, Отец мой, тоже будет плакать, когда увидит меня распятым на кресте.

И вот мы пришли на Масличную гору.

В последние часы путешествия я думал о том, как защитить учеников. Арестовать должны были меня, и только меня, за богохульство и безбожие; мою вину не должны были разделить друзья; надо было спасти учеников. Только я должен был испить эту горькую чашу до дна.

Как ученикам избежать кары?

У меня было два выхода: сдаться или подвергнуться доносу.

Я не имел права сдаваться. Признать власть синедриона, покориться ему означало перечеркнуть проделанный мною путь.

Тогда я позвал двенадцать своих учеников. Руки и губы мои дрожали, ибо только я один знал, что мы собрались в последний раз. Как всякий еврей, глава дома, я взял хлеб, благословил его, преломил и предложил собравшимся. Потом с волнением благословил и разлил вино.

– Всегда помните обо мне, о нас, о наших странствиях. Помните обо мне, преломляя хлеб. Даже когда меня не будет с вами, тело мое будет вашим хлебом, а кровь моя – вашим вином. Кто любит меня, тот соблюдает слово мое; и Отец мой возлюбит его, и мы придем к Нему и обитель у Него сотворим.

Они вздрогнули. Ибо не ожидали таких речей.

Я оглядел этих суровых сильных мужей, и вдруг мне захотелось окружить их безмерной заботой и нежностью. Любовь струилась из моего сердца.

– Дети, не долго уже мне быть с вами. Вы не увидите меня, и опять вскоре увидите меня, и радости вашей никто не отнимет у вас. Возлюбите друг друга, как я возлюбил вас. Нет большей той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих.

На глазах их появились слезы. Но я не хотел, чтобы мы размягчились от нежности.

– Дети мои, вы печальны будете, но печаль ваша в радость будет. Женщина, когда рождает, терпит скорбь, ибо пришел час ее, но, когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир.

Потом – и это было самым трудным – я должен был открыть им свой план.

– Истинно говорю вам, один из вас предаст меня.

Дрожь непонимания пробежала по их телам. Они с криками начали протестовать.

Молчал только Иуда. Только Иуда понял. Он стал бледнее восковой свечи. Его черные глаза пронзали меня.

– Им буду я, Иисус?

Он осознал глубину жертвы, которую я требовал от него. Он должен был продать меня. Я выдержал его взгляд, дав ему понять, что могу требовать только от него, от любимого ученика, чтобы он пожертвовал собой. Только так я мог спасти остальных.

Он понял меня и безмолвно согласился.

Мы опустили глаза, и пиршество продолжилось. Ни он, ни я не имели сил говорить. Ученики, казалось, забыли о случившемся.

Наконец Иуда встал и сказал мне на ухо:

– Я ухожу. Я продам тебя синедриону. Приведу стражей на Масличную гору и укажу на тебя.

Я посмотрел ему в глаза и горячо поблагодарил.

Расстроенный, он обнял меня изо всех сил, словно нас собирались растащить в разные стороны. Я чувствовал на шее его слезы – он беззвучно плакал.

Потом он обуздал рыдания и шепнул мне на ухо:

– На третий день ты вернешься. Но меня там не будет. И я не сожму тебя в своих объятиях.

На этот раз я удержал его. Я шепнул:

– Иуда, Иуда! Как ты поступишь?

– Я повешусь.

– Нет, Иуда, не губи себя!

– Ты же идешь на крест! А я имею право повеситься!

– Иуда, я прощаю тебя.

– Но я себе не прощаю!

И он ушел, расталкивая учеников.

Наивные добряки, они ничего не поняли в этой сцене.