Открытые в себе недюжинные вокальные данные вдохновляли брата и на серьёзные занятия вокалом. Он ещё в институте брал неофициальные уроки пения у своих товарищей-вокалистов, студентов дирижёрско-хорового факультета. Теперь же, имея профессиональную школу дыхания (она у вокалистов и духовиков, по сути, одинакова), распевшись на эстраде, получив официальный статус вокалиста, подтверждённый лауреатским дипломом и, главное, принятый и поддержанный широкой слушательской аудиторией, – теперь Женя стал брать уроки у профессиональных московских педагогов, у известных певцов и даже у солистов Большого театра. Помнится, голос брата настолько окреп, что от его верхних «соль», «ля-бемоль», «ля» резонировали стёкла в окнах и плафоны на люстре, а когда данные ноты брались в полный голос (forte), у меня даже уши закладывало.
Женя регулярно распевался, делал специальную гимнастику и физические упражнения для разогрева и тренировки дыхательно-голосового аппарата… Однако в ноябре 1973 года в работе этого – очень чувствительного и ранимого – аппарата произошёл неожиданный для брата сбой: врачи диагностировали «переутомление голосовых связок с предузелковыми образованиями на них» (все вокалисты знают, чем сие чревато). Было предписано полное двухнедельное молчание и трёхмесячное воздержание от пения. Женины вокальные наставники и до этой «осечки» убеждали своего неопытного юного коллегу пройти консерваторскую школу пения, чтобы стать настоящим оперным певцом (лирическим тенором), ведь все способности к тому были налицо. А теперь они почти требовали бросить «эстрадную самодеятельность» – пока не поздно – и после выздоровления идти прямым ходом в консерваторию.
Озадаченный, брат приехал помолчать в Артёмовск, а заодно подлечиться у очень хорошего местного ларинголога Д.Г. Соловья (который за полгода до того филигранно вырезал мои большие гланды, мучившие меня 16 лет). Но дома Женя дольше двух недель не задержался, полечился в Москве ещё месяц и начал понемногу входить в форму под наблюдением лор-врача поликлиники Большого театра. Перспектива консерватории и исполнителя партии Ленского в «Евгении Онегине» брата, скажу откровенно, не очень привлекала, но выводы кое-какие он для себя сделал: не стал лезть в предельно верхнюю тесситуру и силой втискивать свой характерный баритональный тенор (или лирический баритон) в строго регламентированные академической школой диапазонные рамки, предъявляемые оперному певцу, перестал форсировать звук, облегчил его в нижнем регистре, не пел – как это бывало прежде – без распевки и на протяжении нескольких часов подряд, впредь не пытался подогнать тембр голоса и манеру исполнения под чужие – «звёздные» – образцы, стал намного профессиональнее, требовательнее и бережнее относиться к своему вокалу. Как говорится: не было бы счастья, да несчастье помогло.
К февралю 1974 года наш лауреат 3-й премии всесоюзного конкурса вернулся, полный здоровья и энергии, в «концертный строй». По молодости ему ещё было в удовольствие кататься гастролёром по необъятным просторам Родины, постоянно «скакать» через часовые пояса, запросто пересекать параллели и меридианы, почти каждый день просыпаться на новом месте, в новой гостинице.
На вечере интернациональной дружбы студент 3-го курса ДГМПИ Евгений Мартынов блистал и как инструменталист, и как вокалист
Первые песни – и первое их признание. 1970 г.
На Всесоюзном конкурсе исполнителей советской песни в Минске. Июнь 1973 г.
Чтобы читатель мог явственнее ощутить тот режим деятельности, в котором творили артисты-филармонисты в 70-е годы, обнародую одно из коротких писем Евгения Мартынова (пространные письмена брат не писал).